На благо лошадей. Очерки иппические - Дмитрий Урнов

«Что за вопрос? Лошадь».

«Коня! Коня! Полцарства за коня!» – одна из тех замечательных вольностей, что лучше отвечают духу подлинника, чем самый точный перевод. Дословно у Шекспира говорится: «Коня! Коня! Моё королевство за коня!». В других наших переводах Ричард III за коня готов отдать престол, венец и «всё королевство», что словесно вернее, однако у нас не привилось. «Если король отдаст за коня свою державу, что же тогда ему останется?», – может спросить наш читатель. Почему же подобным вопросом не задаются англичане? А потому что у них несколько иной Ричард – прежде всего игрок. А игроки, известно, ненасытны, они в азарте способны забыть цель игры.

«В груди забилась тысяча сердец!» – прекрасно передал Дружинин. Но столь же важный для Ричарда клич «Я жизнь мою на карту ставлю» у него не получился. Не удалась строка и Данилевскому: «Поставил на игру судьбы». У Анны Радловой вышло (что с ней нередко случалось) нечто косноязычное: «Жизнь свою поставил я». Оригинал я даже не берусь пересказывать, потому что в подстрочнике улетучится стремительность шекспировских строк. У Шекспира Ричард мысленно играет не в карты, а в кости. Он ставит на кон жизнь свою и не страшится выброса костей. Правило хорошего перевода – не пытайтесь подражать языку оригинала. Сообразуясь с природой своего языка, старайтесь из иностранного текста передать удобопередаваемое. Со времен Жуковского так поступали переводчики, чьи создания, по словам шекспироведа Морозова, стали частью русской поэзии. Трагик Брянский актерским чутьём угадал, что эффектно и значительно прозвучит – полцарства.

Царство не царство, а лошади в шекспировские времена были дороги. «Продают дома и поля свои, чтобы коня купить и идти в бой», – из «Генриха V», уже не метафора. Согласно стойкому преданию, Шекспир в Лондон из родного Стрэтфорда пришел и, обосновавшись в столичной театральной среде, проделывал не раз тот же самый путь. И все так же пешком. Расстояние – от Москвы до Тулы, но если Толстой по этой дороге шагал, как пилигрим, ради эксперимента, то Шекспир – по необходимости. Говорят, начал он свой театральный путь сторожем при лошадях, на которых вельможные зрители приезжали на представление, постепенно стал подниматься по лестнице успеха, но даже в конце чрезвычайно удачливой драматической карьеры, ему, хотя он сделался совладельцем театра, заиметь лошадь было, очевидно, не по карману.

А как же шекспировские сонеты, где речь ведется от лица человека, сидящего в седле? Не знаю. И никто не знает. Одно можно сказать: в этих стихотворениях выразительно запечатлены нежелание всадника покидать свою любовь, а также упрямство лошади, которая, как всякая лошадь, из конюшни и от кормушки идёт неохотно. Поэт толкует вялость лошади по-своему, будто символические соответствие своему собственному чувству горечи разлуки. Но кто сидел в седле, тот знает: ехать из конюшни и обратно на конюшню – это словно езда на двух разных лошадях, будто вам коня заменили. Конь «едва трусит лениво», когда поэт, по его выражению, «отъезжает от счастья». И лошадь тоже, по своим причинам, не радуется. Сонета о возвращении у Шекспира нет. Но при повороте в обратный путь, к дому, всякая лошадь начинает играть каждым мускулом: лошадь приходит в состояние воодушевления, и лучше всего её состояние подъема передают слова нашей песни «Вся душа моя играет, вся душа моя поёт».

В тех же шекспировских сонетах, при желании и усилии, можно увидеть отражение неопытности всадника, не способного как следует собрать и выслать лошадь, воздействовать на неё шпорами, а то и хлыстом. Либо же Шекспир, в свою очередь зная, как бывает, поэтически представил тот случай, когда некто едет не на своей лошади.

Больше ничего не скажу, кроме того, что в пьесах Шекспира слово лошадь в единственном и множественном числе, а также некоторые производные слова, вроде лошадиный, встречается более четырехсот раз, не считая синонимов конь, конный, кобыла, жеребец, жеребенок, скакун, уж не говоря о различных аллюрах и атрибутах конного снаряжения. Если собрать шекспировскую иппику воедино, все касающиеся лошадей наименования вместе, то, пожалуй, получится не многим меньше, чем встречается у Шекспира слова король и королевский.

Был ли Лев Николаевич лошадью?

«Все мы немножко лошади».

«Лев Николаевич, право, вы когда-нибудь были лошадью», – сказал, как известно, Тургенев, слушая устный рассказ Толстого о предполагаемых «переживаниях» старого коняги, какого они во время прогулки увидели пасущемся на лугу.

Коннозаводчик Д. Д. Оболенский, сосед Толстого, рассказывает, как однажды Толстой пришел к нему за советом. Оказывается, писатель подыскал себе рысака для покупки, но, не зная ни клички его, ни происхождения, стал на словах описывать лошадь. И так увлекся, что, казалось, забыл о практической цели, а просто с азартом живописал породистого жеребца. Следя за ним, говорит Оболенский, я точно видел перед собой этого рысака во всех подробностях. Описание было так картинно, подробно и профессионально, что Оболенский угадал, что за лошадь, какого завода и кто ее родители. Пошли смотреть. Все сошлось. «Однако, вы знаток!» – с восхищением обратился к соседу-заводчику Толстой и купил жеребца.

А какова сила творческого постижения у Толстого! Насколько он «был-таки лошадью», Толстой показал и в «Холстомере», и в эпизоде скачек из «Анны Карениной», и в других своих созданиях, короче, всякий раз, когда речь у него заходит о лошадях. Толстой чаще всего так и пишет о них, удовлетворяя самым педантичным требованиям знатока. Безоговорочный авторитет в коннозаводстве Бутович дал разбор «Холстомера», подтвердив профессиональную непогрешимость Толстого. Конник отыскал в «Холстомере» множество оттенков, неискушенному читателю незаметных, однако обличающих (как выразился Бутович), насколько, в самом деле, Толстой был и лошадником и… «лошадью». Тут и понимание экстерьера, и приемов езды, и конюшенного быта, словом, по выражению Бутовича, «глубокий коннозаводский смысл». Но не мог же специалист не заметить в «Холстомере», наряду с этим, и погрешностей против конного профессионализма. Достаточно сказать, что Холстомеру больше шестидесяти лет – немыслимый для лошади возраст. Знаток, конечно, видел все эти передержки, однако доказал свой критический такт, сделав в этом месте паузу, как бы подчеркивая, что о художественном произведении речь заканчивается, а дальше идет узкоспециальный разговор о коннозаводской подоплеке повести. Главное, восхищаясь толстовскими описаниями табуна, лошадиных повадок и прочих чисто конных ситуаций, критик-коннозаводчик воскликнул: «Ведь все это я сам видел множество раз, знаю до мелочей, но глаза мне на это открыл Лев Николаевич!».