Холодное время - Варгас Фред

– Я ничего ей не скажу. Почему, господин Берье?

Мне рассказал о них мой коллега. Я часто езжу в Париж на стажировки по программному обеспечению. Повышение квалификации. И как-то вечером я зашел к ним.

– Зачем?

Из любопытства.

– Мне этого мало. Вы любите историю?

Нет.

– Ну так?

О, черт. Я всегда испытывал слабость к Робеспьеру. Хотел посмотреть. Жене только не говорите, –

написал он, подчеркнув последнюю фразу.

– А потом? Когда посмотрели?

Черт. Меня это увлекло. Я вернулся снова. Затягивает, как в казино.

– Как часто вы там бываете?

Дважды в год.

– И давно ли?

Шесть-семь лет.

– Анри Мафоре, Алиса Готье, Жан Брегель, Анжелино Гонсалес – вам известны эти имена?

Он мотнул головой: “Нет”.

Адамберг вынул из кармана пиджака фотографии четырех жертв.

– А так узнаете?

– Да, – кивнул Берье, просмотрев снимки несколько раз.

– Вы с ними разговаривали?

Там не о чем разговаривать. Мы ходим туда не для этого. Мы просто присутствуем.

– Мне сказали, что вы знакомы. Шапочно, но все же, и обмениваетесь репликами, знаками.

Мы здороваемся, как и многие другие.

Адамберг попытался поймать его взгляд, но Берье опустил глаза, изображая усталость. Больше ничего из него не вытянуть, вообще ничего. Он знал их. Венсан Берье, как и те четверо, входил в группу “кротов”. С какой целью? По чьему поручению? И ради чего, все эти годы?

Берье вызвал звонком медсестру. Усталость, нервы, дал он понять.

– Вы утомили его, – сказала медсестра. – У него участилось сердцебиение. Если это так уж необходимо, приходите в другой раз. Он пережил сильное потрясение, вы должны это учитывать.

Участилось сердцебиение, подумал Адамберг, обедая на площади Святого Венигна, в двух шагах от вокзала. Венсану Берье очень не понравились его вопросы. Адамберг вспомнил вчерашние сообщения Франсуа Шато. Судя по всему, новость о нападении на пятого члена его Общества никоим образом не встревожила и не шокировала президента. Он был скорее язвителен и безучастен. Вчера Шато играл Робеспьера, равнодушного к чужой судьбе.

Он позвонил Жюстену.

– Чем вы занимались с Ламаром вчера вечером в засаде? – спросил он с ходу. – Шато сказал, что пришел домой в 22.55, но вы его не заметили.

– Он мог вернуться по крышам, – сказал Жюстен.

– Нет, за входом в паркинг теперь ведется наблюдение. Чем вы занимались, черт побери?

– Мы на метр не сдвинулись, комиссар.

– Это не мешает чем-то заниматься. Лейтенант, я не отправлю вас на гильотину, так что вспомните, это важно.

– Ну, в какой-то момент мы играли в орел или решку. Монетка откатилась в сторону. Пока мы ее подобрали и посмотрели, прошла, я думаю, минута. Два евро, как-никак.

– Минуты вполне достаточно, чтобы Шато вошел в здание.

– Да.

– Пока вы играли.

– Да.

– И в чем заключалось пари?

– Вернется Шато домой или нет.

– И что показала монетка?

– Что вернется.

Сидя в поезде, Адамберг “доложился” эсэмэской майору Данглару:

Веревка смещена влево, поверхность шероховатая, седые волосы из парика, пострадавший молчит.

То же сообщение он отправил Вейренку и Ретанкур.

Что он из себя представляет? –

спросил в ответ Вейренк.

Кот, гуляющий сам по себе. Очень накачанный и коренастый кот.

Ты заедешь в сюда?

Нет. Как обстановка?

Липко, душно, искры летят. В шесть у тебя?

Буду ждать.

Вейренк отложил мобильник. Во время расследования Адамберг практически всегда появлялся по субботам на службе, поэтому сейчас лейтенант испытал острую необходимость нанести ему визит. Нет, он совсем не боялся, что бунтарские настроения подчиненных глубоко задели комиссара. Адамберг умел не реагировать на подобного рода раздражители – при его апатии с него все как с гуся вода. Но вот противостояние Данглара было совсем иного рода, и тут уж комиссар не мог оставаться безразличным.

Они уже более полутора часов ломали голову, изучая оперативные данные, но тщетно. Дело буквально ускользало у них из рук. Позвонил Блондин за подробностями. Слегка напряженный, но не более того. С Брюнетом было сложнее, встревоженный новым покушением на убийство, он опять заходил в комиссариат – при бороде и волосах.

– С него пот лил градом, – сказал Вейренк. – Даже грим потек.

– Надо думать, он попросил усилить охрану?

– Да. И потребовал установить наблюдение за всеми входами в больницу Гарша. Но это нереально.

– Кого он предлагает подкарауливать? Незнакомца, о котором у нас нет ни малейшего представления, затерянного в толпе посетителей? Мы знаем, что он носит очки и передвигается на двух конечностях. Какое решение принял Данглар?

– Он посоветовал ему взять отпуск, запереться у друга, у которого он сейчас живет, или уехать. Но это невозможно из-за его работы и Общества. Данглар выделил еще одного человека для его охраны, чтобы он отстал. Он еще хотел получить разрешение на оружие, чтобы защищаться в случае нападения.

– Пробки выбило. Причем повсюду.

– И, судя по всему, тебя это не волнует.

– Мне это даже нравится. Когда гаснет свет, начинается движение. Понимаешь, Луи? То самое движение, которого нам так не хватает. Парик и седые волоски, найденные в гараже, это тоже движение. Потому что это лишнее. Кромс был прав, спросив, почему убийца просто не надел на голову чулок, как все нормальные люди. Мне звонил дижонский бригадир. Волоски длинные, с завитым кончиком. То есть они выпали из парика, и ты понимаешь, что это за парик. Тут вариантов мало, и тем не менее убийца пошел на риск. Зачем он его надел?

– Чтобы вжиться в роль?

– Ты думаешь о Шато. Вряд ли ему нужны какие-то приспособления, чтобы перевоплотиться в своего героя. Или наоборот, чтобы персонаж вселился в него и завладел всем его существом. Он знает, что делать. У него есть ключ к роли. Гораздо более действенный, чем жалкий парик, который может напялить кто угодно.

Вейренк налил себе второй стакан портвейна.

– Помнишь смерть Робеспьера? – продолжал, оживляясь, Адамберг. – Данглар рассказал нам о ней в машине. Как его, раненного, унесли на носилках и два хирурга пришли его лечить.

– Конечно.

– Один из врачей засунул руку ему в рот. Он вынул оттуда кровавое месиво и два выбитых зуба. Представь, что ты хирург. Постарайся. Перед тобой лежит Робеспьер. Еще недавно он был обожаемым всеми хозяином страны, кумиром Революции, великим человеком. Что ты сделаешь с его зубами, Луи?

– То есть?

– С его зубами, лежащими у тебя на ладони? С зубами великого Робеспьера? Неужели тебе все равно? Ты бросишь их на пол как обычный мусор? Словно ты утку выпотрошил? Подумай.

– Понимаю, – сказал Вейренк через мгновение. – Нет, я их не выброшу. Я просто не смогу их выбросить.

– Не забывай при этом, что ты не робеспьерист. Ну?

– Не важно. Не выброшу.

– Ты их оставишь себе, – подтвердил Адамберг, хлопнув ладонью по столу. – Разумеется, ты их оставишь себе. Хотя бы ради того, чтобы не совершить кощунства, кинув их на съедение собакам. А потом, гражданин хирург, когда Робеспьер будет уже мертв, когда его тело будет засыпано известью, чтобы он уже никогда не восстал из гроба, что ты сделаешь? Куда денешь его зубы?