Камыши - Элигий Ставский

— Петренко! Эй, Петренко!

— А? Что? — Молодой вздрогнул, проснулся, поднял голову.

— Я говорю, спи, Петренко, дальше. Ты крепче на службе спи. Не окунись только, утонешь.

— Печет, — виновато улыбнулся молодой. — А это какой лиман, Дмитрий Степанович? Где мы?

— Ерик это, Петренко, а не лиман. Как же один работать будешь, если ерика от лимана отличить не можешь и спишь?

Старший увидел впереди просвет и чуть пригасил мотор. Потом ладонью вытер капли со щек. Теперь уже привык, что глаза слезились даже в тени. А все от этой воды, от желтой ряби. Знал бы, еще десять лет назад купил темные очки. Только ведь не знал. Думал, что здоровье всегда будет железное, даже если вся шея в морщинах, лицо в морщинах, а на руках узлами пошли жилы, бугристые, вздутые. И ноги не те. Если весь день в лодке, то к вечеру гул идет и пухнут. Ноги не свои. Перед сном в корыте с холодной водой держать надо, а то и не заснешь, так ломит. И это от воды, от такой вот работы, от того, что всю жизнь над мотором, скорчившись, как скоба. А с берега посмотришь — не служба, а смех будто бы: крути себе влево, вправо, бензин государственный! Рыбный инспектор!

Просвет стал еще шире. Вот за этой протокой и начнется тот самый лиман, ордынский, где им ночью караулить нужно. Старший сжался, так ему стало жалко себя. Увидел свой дом как наяву. В комнате не успел прибрать, половики не вытряхнул, ведро помойное не вынес. И посуду не вымыл, на шкафчике оставил, только газетой прикрыл. И фикус неделю уже не поливал. И крыльцо не подметал тоже, печень болела… И он опять вспомнил про утренний автобус… А записку, записку же мог оставить. Юрочка, наверное, по всей комнате ползать будет, пока Мария плиту растопит, еду приготовит. И под стол, и под кровать полезет. Ходить ему на четвереньках пока привычнее. Со стола скатерть кружевную потянуть может, чернильницу на себя опрокинет мраморную… хоть и пустая — тяжелая. А потом — под кровать. Пальцы как ниточки. Кровь пойдет, кричать будет. А еще и глаза выбьет, если нагнется. Ведь нагнется, подумает, что игрушка, посмотреть захочет. Вот она и щелкнет с размаху. И телеграмму отсюда не дашь. Ни радио вокруг, ни электричества. Да уж…

— Петренко! Слышь, Петренко!

Ноги под лавкой ожили.

— Тебе, Петренко, начальник так и сказал: с испытательным? А ты чего спишь? А если я доложу — ведь тебя не возьмут, Петренко.

— Как муха, Дмитрий Степанович. Привычка такая, если пригреет. На политзанятиях спал. На тактических даже. — И повернулся лицом к лиману, который сейчас вот-вот покажется.

— Петренко! Тут, понимаешь, Петренко, дело такое: вернуться в Темрюк мне надо. Жена утром из Москвы приезжает с внуком.

Теперь ноги в синих носках заерзали.

— Не-е… В Москве мы только проездом, Дмитрий Степанович. Ага. Мы сперва под Тамбовом. Под Тамбовом стояли. А потом… север, к Вологде.

— А мне встретить, Петренко, — крикнул старший громче. — Автобус в четыре часа утра приходит. А день-то… Пока обернемся. Сын в Москве.

— Красную площадь, считайте… В Мавзолей стояли. А пошли в столовую, жизнь дорогая. Куда там. Не с нашим умом, Дмитрий Степанович, в Москве жить. Денег там много надо.

— Я мышеловку, Петренко… Мышеловку под кроватью оставил. Вот что. Понимаешь ты? Слышишь? В город вернуться надо. А лиманы я тебе потом покажу.

— Не-е… часть секретная, Дмитрий Степанович. В город редко. Так по лесам целый год и стояли. Из одного леса в другой… Спирт, правда, был. Да я-то на этот счет не слабый. Я порядок люблю.

— Вот там бы в лесу ты и жил по сей день, дубье…

Старший ощупал бок, подавил пальцами, скривился, беспомощно посмотрел по сторонам. И бензина-то они взяли столько, что почти на двое суток хватит. Все канистры полные. И утопить если канистры, бухгалтер потом вычтет. Это уж точно.

Ерик словно обрезало. Открылся Ордынский лиман, широкий, просторный, похожий на круглое озеро. Того, другого, конца не видно. Вода и солнце. А слева, за тростником, воздух точно густой, мутный, дымный вроде бы. Воздух там струился от нагретой земли. Но старший туда не смотрел. Он и так знал — Ордынка. Рукой подать. Там и сидит Симохин в своем приемном пункте, выписывает квитанции на принятую рыбу. И там на берегу большой дом Прохора. Но старший все же взглянул, взглянул незаметно, в просвет между двумя стенами тростника, увидел очертания холодильника и ощутил, что все тело колотит. Как будто озноб с ним перед болезнью. Спрятал руку, которая прыгала на колене, за спину. Вот сюда им и надо. Днем он должен показать молодому лиманы, те, что охранять нужно, а к ночи вернуться, но только другой стороной, и незаметно встать возле Ордынки. Но сердце чует, что быть ночью беде, что нельзя оставаться.

— А ветер…

Сплюнув, старший вздохнул поглубже и продолжал раздумывать о своем: как ему повернуть в Темрюк. А молодой уже взял бинокль, пристроил к глазам.

— Поселок какой-то, Дмитрий Степанович. Не Ордынка ли?

Значит, увидел Ордынку. Глазастый.

— Там? — Старший пожал плечами и вдруг сказал, сам не ожидая от себя этого: — Нет, Петренко. Какая же тут Ордынка? Ордынка отсюда ой-ой! В другой стороне Ордынка.

— Я карту смотрел, Дмитрий Степанович. Других поселков тут нет, лады не лады. Ордынка это.

Но старший теперь не отступал:

— Сиди. А то спи лучше. Такое твое дело пока что, Петренко. Ты спи лучше. Поживешь, все узнаешь.

Младший виновато опустил голову, положил бинокль на колени. Потом согнулся, потому что в спину опять полетели брызги.

Степанов кинул лодку вправо — подальше от тростника. Прямо нельзя. Если еще метров триста прямо — можно увидеть берег, длинный сарай на нем, пристань и всю Ордынку: десять домишек на берегу. А так: правей-правей и потом в Дончик, тогда за тростником ничего не увидишь и к Темрюку ближе. А потом снова по ерикам. Молодой не поймет, что заблудились.

Старший прикинул, что если и в Темрюк не попадут, то все же от Ордынки будут подальше. А если подальше, то и переночевать в лиманах не страшно. Лишь бы подальше.

— Плащ на, Петренко! На вот!

Прижавшись к мотору, старший, щурясь, смотрел вперед и знал, что молодому теперь из-под плаща ничего не видно. На голове как мешок. Доказывай потом, Ордынка там была или нет. И он успокоился, перестал кидать лодку, повел ровней. И к тростнику ближе и ближе. И теперь видел ерик, куда хотел въехать. Но не успел. Молодой уже скинул плащ, снова ерзал, кричал что-то и показывал рукой.

— Что? Ну чего? Орешь что, Петренко?

— Повернуть, говорю.

— Куда тебе повернуть? Что тебе снова?

— Лодка. Проверить, Дмитрий Степанович.

Старший вгляделся, а рука на моторе застыла.

Увидел сразу: вдоль самого тростника медленно шла лодка. И там — двое.

— Что, Дмитрий Степанович, не подъедем? Кто это такие? А? Почему не едем?

Мотор начал глохнуть и остановился совсем. Сделалось тихо и донесся шум того, другого мотора, слабый, стрекочущий.

Старший разогнулся, вытянул занемевшие ноги и понял, что лицо, видно, у него стало белое, раз молодой замолчал и сидел, открыв рот, удивленный.

— Косари это, Петренко. Те самые. Мои знакомые, — проговорил поспокойнее. — Косари. Свидетели это.

— Какие свидетели, Дмитрий Степанович?

— А тут рядом они работают. — Степанову захотелось зевнуть. — Косари, Петренко. Запомни, что их видели. Ты это на всякий случай запомни. Всегда запоминать должен. Кого видели, кто мимо проехал, а кто на берегу стоял. Мало ли…

И вот только сейчас мысли у него вдруг стали совсем ясные. Значит, сердце не обманывало, раз эти косари ему попались снова, увидел. Значит, опять все так и будет, как в ту ночь. Одного лишь сейчас нельзя узнать: кого утром из лимана вынесут, найдут в тростнике с дробью. И теперь с лысины из-под кепки пот побежал у него по лицу, по спине, по груди. Шальной день. А Симохин ведь не один. И он лиманов не знает. Он приезжий, потому и не может знать. Именно… Прохор!

Старший глотнул слюну, схватил ртом воздух от этой догадки. А если вдруг правда?

Прохор! Ну ясно же. Как день теперь ясно. Шоферу Симохин рыбу не доверит, не тот человек, ненадежный. А Прохор… он в этих ериках вырос, по любой протоке проедет, даже если глаза ему завязать. И на него не подумаешь — двадцать лет бригадир. Вот, значит, кого Симохин к рукам прибрал?! И вся ниточка. Вся ниточка, как ни вейся… Может быть, Прохор потому и Каму в город отправил, чтобы не мешала, чтобы ему было свободнее по ночам спекулянтам рыбу возить. А Симохин с ним барышом делится… А Кама зачем?

Мысли старшего поползли, закружились, шарахаясь.

…Вот тебе и на — Прохор… А ведь до войны еще товарищами были… Как же это так? Да ведь Прохор бобылем остался, жену оставил в Керчи, потому что не мог в городе жить, так к лиманам привык, тянуло… А теперь что же?.. Не поверил бы… Не от сладкой, значит, жизни Прохор пить начал. От такой жизни жуликом вполне можно сделаться… А закон один. Закон для всех один. И для Прохора тоже, хоть вроде товарищи по войне. Солдаты. И Мария его, когда он в Темрюке бывает, угощать любит, за стол сажает и скатерть стелит… И ведь это Прохор тело Назарова нашел, а двое суток искали. А Прохор нашел… Он…