История абдеритов - Кристоф Виланд

Идеи Шефтсбери увлекли Виланда своей просветительской, воспитательной направленностью. Немецкое Просвещение, как известно, возлагало огромные надежды на воспитание человеческого рода. Виланд решился наметить путь формирования человеческого характера, построенного в соответствии с философией Шефтсбери и собственными представлениями о том, каким он желал бы видеть современного человека.

В 1768 г. первым изданием вышел в свет большой роман Виланда «История Агатона» («Geschichte des Agathon»).[397] Это был роман о становлении личности, первый воспитательный роман в европейской литературе.[398] В столкновении с жизненными препятствиями складывается характер героя, вырабатываются его взгляды. Процесс этот Виланд представлял себе, правда, не совсем так, как стали изображать его позднее писатели-реалисты. Виланд воспользовался заимствованным у Шефтсбери понятием «прекрасной души» и рассматривал жизнь личности как борьбу природных задатков добра с вредоносными внешними влияниями до достижения полной гармонии человека с самим собой и с миром. Для современников важно было, однако, что писатель показал эволюцию, развитие характера под воздействием окружающей общественной среды.

Опыт Виланда, автора «Истории Агатона», был заимствован Гете в «Вильгельме Мейстере», романтиками – например, Новалисом в романе «Генрих фон Офтердинген» и т. д. Но в связи с «Историей абдеритов» необходимо обратить внимание на две особенности виландовского воспитательного романа. Во-первых, писатель, как никто из его предшественников, начал внимательно присматриваться к тому социальному, человеческому фону, на котором предстояло действовать его герою. И, во-вторых, в «Истории Агатона» уже чувствуется историзм Виланда, или точнее – тенденция к исторической правде, пусть еще непоследовательная и не освободившаяся от легендарных и условных представлений об историческом прошлом.

Читатели романа обратили на эти стороны произведения мало внимания – отчасти в силу неразвитости своих исторических представлений, но прежде всего потому, что им бросилась в глаза новизна моральных проблем, затронутых Виландом.

Историей своего героя Виланд показал по сути дела духовные искания европейцев в эпоху Просвещения. Он написал вымышленную биографию малоизвестного афинского трагика и сделал местом действия романа Грецию, Малую Азию и Сицилию V в. до н. э· Однако религиозные сомнения, нравственные и философские искания, политические разочарования – все это принадлежало человеку XVIII столетия. Итог был типичным для немецкого Просвещения: идея самосовершенствования личности представлялась единственным спасением от социальной несправедливости. Иные пути переустройства общества оставались тогда для Германии закрытыми.

К такому же выводу приводили читателя новеллы, объединенные фигурой философа Диогена («Сократ беснующийся, или Диалоги Диогена Синопского» – «Sokrates Mainomenos, oder die Dialogen des Diogenes von Synope», 1770). Но вместе с тем в них гораздо резче, чем в «Истории Агатона», звучали иронические интонации, предшествующие будущему стилю книги об абдеритах.

Ироническая позиция Виланда объяснялась полемикой его со взглядами Руссо на роль цивилизации в жизни человечества.[399] Разделяя симпатии великого француза к природе и человеку, находящемуся в гармонии с ней, Виланд, тем не менее, представлял себе руссоизм как полное отрицание пользы общественного прогресса. Трагизм позиции Виланда состоял в том, что, не без оснований защищая в споре с Руссо точку зрения на развитие человечества как на поступательный процесс, писатель не находил в немецкой действительности признаков совершенствования общества и человека.

Служба в городском магистрате Бибераха (1760–1768) столкнула Виланда вплотную с затхлой чиновничьей атмосферой. В письме к С. Геснеру, который спрашивал Виланда, как идут его литературные занятия, тот отвечал летом 1766 г.: «Но в Биберахе, без друзей, без библиотек, без поддержки, при такой должности, при таких развлечениях – что вы хотите чтобы я делал?»[400]

Ненадолго Виланд вновь обосновался в Эрфурте (1769–1771), заняв место профессора философии в университете. Но и Эрфурт оказался повторением Бибераха: «Что за люди, что за умы, какие нравы, какое невежество, отсутствие мысли и сердца, и вкуса! И мне надлежит образовать из них людей, из этих людишек!».[401]

Материал для «Истории абдеритов» сам шел Виланду в руки. Писатель мог бы посетить еще много подобных городов, и всюду он нашел бы те же типы обывателей, которых он встречал в своем Биберахе. Лицом к лицу он столкнулся с той социальной стихией, что была несчастьем и проклятием Германии. Это – мещанская, мелкобуржуазная среда, безликая масса бюргерства, готовая примириться с феодальным произволом, но не мирящаяся с теми, кто попытался бы нарушить ее самодовольный покой.

История немецкого третьего сословия была противоречивой. Оно дало немецкому народу революционеров, ученых, великих поэтов. В нем находили своих «высоких» героев Лессинг и Шиллер. Но, несмотря на это, в нем всегда Задавало тон верноподданическое филистерство, враждебно относившееся ко всякой попытке усовершенствовать, изменить привычные отношения в обществе.

Немецкий филистер как бы ждал своего обличителя, который сумел бы создать в литературе его портрет. Эту нелегкую миссию взял на себя Виланд.

Начало 70-х годов было временем пробуждения духовных сил немецкого общества. Еще продолжал творить Лессинг, внимательно следивший за работой Виланда. Появляется первое собрание од Клопштока (1771). Издаются первые работы Гердера, сразу подвинувшие вперед эстетику, народознание, общественную мысль. Во Франкфурте-на-Майне, в Страсбурге и Геттингене складываются кружки молодых поэтов-штюрмеров, «бурных гениев», требующих обновления тематики и языка литературы, укрепления ее национальной самостоятельности, исполненных предчувствия близящихся социальных потрясений.

Между Виландом и этим новым течением «бури и натиска» («Sturm und Drang») устанавливаются сложные отношения. Поборники национального искусства – Клопшток и Гердер, и вслед за ними «бурные гении» – склонны считать Виланда салонным, аристократическим поэтом, далеким от народной жизни. Его объявляют плохим переводчиком, исказившим Шекспира.[402] Участники круяша «Геттингенский союз рощи» демонстративно изорвали в 1773 г., в день рождения Клопштока, том виландовских сочинений и сожгли портрет Виланда. Молодые современники далеко не сразу отдали себе отчет в том, что именно этот писатель впервые в «Истории Агатона», а затем и в «Истории абдеритов» дал литературное отражение одного из основных конфликтов, который они переживали, – столкновения свободомыслящей личности с филистерским окружением, с феодальной тиранией и рабством. Позже младшее поколение внимательнее присмотрелось к Виланду, и бывшие противники писателя стали его близкими друзьями, по крайней мере, это относится к Гете,[403] Но пока шла борьба, Виланд не оставался в долгу. В «Истории абдеритов» он вывел незадачливых любителей «бурной» и кровавой литературы (III, 3) и проницательно заметил, что литературное бунтарство и заявления о приверженности национальной старине, чем они шумнее, тем больше вызывают сомнений в своей искренности (в «Ключе» к роману).

Патриотизм Виланда, укреплявшийся по мере развития немецкой политической жизни и роста национального сознания народа, никогда не принимал декларативных и вызывающих форм. Течение «бури и натиска» оттолкнуло от себя писателя не только гипертрофированной сентиментальностью, но и утверждением превосходства немецкой старины перед всякой другой. Виланд недооценил новаторство произведений «бурных гениев», его вкус был оскорблен яростной патетикой драм Клингера и Ленца. Однако – и на это надо обратить внимание – тончайшее чутье подсказало ему потенциальную опасность тех зачатков национализма, которые скрывались в сочинениях штюрмеров. Виланд слишком хорошо знал немецкое бюргерство, чтобы оставить без внимания кичливость национальным прошлым.

Выпады штюрмеров против Виланда были подхвачены романтиками с еще большим ожесточением. Романтики, видевшие в Виланде не только непатриота, но и безбожника, и проповедника аморализма, приложили много усилий, чтобы подорвать литературный авторитет писателя. В этих спорах, да и в позднейшей историко-литературной науке, нередко забывали, что не кто иной как Виланд воспитал на своих сочинениях первое поколение романтиков. Братья Шлегели, Новалис и особенно Людвиг Тик были многим обязаны Виланду в писательском мастерстве.[404] Литературная традиция, отрицаемая потомками, продолжала, как видим, жить в их творчестве.

Обвинения в непристойности, выдвигавшиеся против Виланда штюрмерами и романтиками, основывались не только на некоторых сценах «Истории Агатона», но и на специфическом жанре виландовской поэзии, сложившемся к середине 60-х годов. Это были «Комические повести» («Komische Erzвhlun-gen», 1765), веселые стихотворные истории с игривым сюжетом, рождавшиеся в атмосфере аристократического салона графа Фридриха Штадиона, который покровительствовал Виланду в биберахский период жизни писателя. Но в этих повестях содержалась уже и ирония, и, главное, они были проникнуты оптимизмом, настроением, которое европейская аристократия во второй половине XVIII в. начала уже утрачивать.