Колдунья-индиго - Алексей Яковлев

— Чип, как тебе не стыдно! Мурзик не собирался у тебя ничего отнимать! Отпусти его и ешь свои куриные головы, пока вороны их не утащили!

Услышав о возможности такой ужасной утраты, пес оставил легкомысленного кошачьего юношу и поспешил вернуться к оставленным без присмотра головам. Он знал: пернатый враг не дремлет! Только отвернись — хитрая ворона вмиг утащит из-под самого носа лакомый кусок. Такая жизнь — бди и бди… А весь обслюнявленный, но живой и невредимый Мурзик продолжил свой путь, подбежал к хозяйке, с просительным мяуканьем заластился к ней и получил-таки свою порцию куриного деликатеса.

«Эх, — подумал Глеб, — если бы и в человечьем общежитии все конфликты разрешались столь же бескровно!» Впрочем, и в кошачье-собачьих отношениях гуманизм торжествует только под мудрым руководством верховного демиурга — в данном случае в лице бабушки (она представилась Анной Ивановной).

Тем временем добрая хозяйка пригласила гостя в беседку, принесла обещанную вишневую наливку и закуску к ней — свежий зеленый лук из собственной теплицы и вареную картошку с кубиком холодца. Потчуя Глеба и развлекая его беседой, заботливая бабушка не забывала и о внуке, резвящемся неподалеку. Мальчонка с веселым смехом и визгом бегал за кошками и бесстрашно теребил Чипа. Когда его резвость переходила границы дозволенного или безопасного, Анна Ивановна ласково, но твердо призывала внука к порядку, употребляя при этом разные ласкательные имена малыша. Она называла его то Мишенькой, то Мишунчиком, то Михасиком.

— Мишенька, осторожно, не садись верхом на Чипа. Чип побежит, а ты шлепнешься! Мишунчик, не лезь высоко на дерево за Кузей! Ветка обломится, и ты упадешь! Михасик, не таскай Мурзика за хвост, он тебя поцарапает! Разве тебе его не жалко? Слышишь, как он жалобно мяукает?!

А Глеб, пригубливая рюмку с вишневой наливкой и закусывая зеленым лучком, картошечкой и вкуснейшим холодцом, сочувственно выслушивал безыскусное повествование Анны Ивановны о ее нелегкой, богатой разными неоднозначными событиями жизни и попутно предавался философским размышлениям о неизбывной доверчивости старшего поколения россиян… Уж, кажется, по каким только хитрым рытвинам и жестким колдобинам не протащил их, тогда еще совсем молоденьких или уже только относительно молодых, суровый двадцатый век! И в какие только закудыкины дали не завлекали их политические хитрованы! Ехали иные друзья-энтузиасты из благоустроенных городских квартир в дальние края: в целинные палатки и халупы, братскогэсовские бараки, БАМовские и всякого рода магнито— и прочегорские хибары. Там многие из них и остались проживать навсегда: проклятые демократическими витиями, забытые российским электоратом и не нужные государству. О перестроечных и постперестроечных шахер-махерских временах нечего и говорить! Распаханные юными энтузиастами целинные земли, возведенные ими электростанции и прочих гигантов социалистической индустрии прикарманили ловкие демократические дяди, которых в годы созидательного энтузиазма там и близко не стояло. В довершение ко всем прочим благам демократии те же дяди одарили постаревших энтузиастов и их деток гуманным крематорием, извините, — мораторием. Это оговорка по Фрейду. Гуманный мораторий обернулся криминальным крематорием для законопослушных и покладистых строителей впоследствии уворованных у них архитектурных сооружений. Новые хозяева еще и обозвали свои жульнические приобретения билдингами, холдингами и паркингами. А взбодренному крематорным мораторием гопнику стало западло просто вырвать у зазевавшейся девицы из рук сумку — он обязательно лупит бедняжку железной арматуриной по голове. Домушнику стыдно только обокрасть квартиру — желательно еще и перерезать горло ее хозяину. Подвыпившая супруга пренебрегает легкой алюминиевой посудой, нет, она выбирает орудием выяснения семейных отношений тяжеленную чугунную сковороду — и благополучно отправляет свою половинку на тот свет! Ну и так далее, и тому подобное — по сто тысяч криминальных летальных исходов в год! А чего бояться?! Крематоромораторий все спишет! Потому что наш либеральный девиз: смертной казни маньякам и убийцам — нет! Кто сказал, что демократы все развалили?! Маньячный генофонд ими любовно сохранен, приумножен, распространен, взлелеян и засеян! И буйные маньячные побеги зазеленели по всем необъятным весям России! Появились даже первые цветочки, а там и до ягодок недалеко! То-то будет урожай, собирай да загружай! Впрочем, и так уже загружают с тысяча девятьсот девяносто шестого года, со времени введения упомянутого крематороморатория.

Анна Ивановна ни сном ни духом не ведала и знать не знала о треволнениях, выпавших на долю высокопоставленных российских демократических либералов. Дело в том, что и она, и многие иные прочие наши соотечественники знают, что у нас в стране демократия, но плохо понимают значение этого слова. А слово «демократия» состоит из двух греческих слов: «демос», то есть народ, и «кратос», то есть власть. Кратос вообще-то горел желанием помогать демосу жить всласть, но после одного несчастного исторического прецедента это желание у него поостыло. А случилось вот что. Одной высокопоставленной особе, сидевшей на самой верхушке кратоса, доложили, что у демоса нет хлеба. Особа по доброте душевной посоветовала демосу в таком случае питаться пирожными. Последующие печальные события общеизвестны. С тех пор кратос закаялся давать советы демосу и перестал заботиться о его пропитании. И каждый из них стал жить своей отдельной жизнью. Кратос пополнял свои евровые счета в заграничных банках и продолжал печалиться о горькой участи маньяков, а Анна Ивановна, престарелая, но неотъемлемая частица демоса, как видно, все еще предавалась иллюзиям, что по-прежнему живет в окружении духовных единомышленников, тех самых юных энтузиастов, которые были современниками ее молодости. Поэтому она, хоть и с опаской, доверила свои сумки незнакомому мужчине, наивно полагая, что в самом худшем случае он просто с этими сумками от нее убежит. Святая простота! Современник ее молодости, может, так бы и поступил, удовлетворившись легкой и бескровной добычей, а современник двадцать первого века одной тяжеленной сумищей шарахнет ей по голове, а другой — оглоушит мальчонку, чтобы без шума и пыли в дополнение к сумкам забрать и кошелек. И если в сумках лежат тяжелые банки консервов — читай бабусе и внучку отходную. В лучшем случае долговременная кома пострадавшим обеспечена. А уж привести незнакомца к себе во двор, закрытый от взглядов с улицы высоким глухим забором, — это в наше время равносильно самоубийству с особой жестокостью.

Глеб сначала подумывал, как бы поделикатнее предостеречь беспечную бабулю от подобных рискованных эскапад в будущем, но потом решил, что предостерегать генетически предрасположенных к доверчивости людей — напрасный труд. Простой человек, которому с нежных детских лет втемяшили в голову, что человек человеку друг, товарищ и брат, не всегда способен учиться даже на собственном горьком опыте, а уж внимать благоразумным советам он тем более не станет. Только зря женщину растревожишь, да вдобавок она предостережение, пожалуй, еще поймет как угрозу.

А Анна Ивановна, не замечая терзаний гостя, все рассказывала ему о своем. Видно, Гена не баловал мать сыновним вниманием, и ей не с кем было поделиться семейными заботами. Глеб узнал, что внучок Миша был Анне Ивановне не родным внуком и не сыном Гены, а приемным сыночком ее старшенького — Гриши. Гриша привез свою суженую из незалежной Украины вместе с готовым сыночком девушки от ее бой-френда, гарного парубка по имени Михась, которого она для благозвучия и приличия называла своим бывшим гражданским мужем. Мама маленького Михасика, желая сделать приятное своему наконец-то законному мужу и начисто вычеркнуть из воспоминаний беглого отца-подлеца Михася, в честь которого первоначально был назван ее сынок, сама захотела переименовать Михасика в Мишеньку. Так бы оно и утвердилось, но новый ее брак тоже не заладился, и опять не по вине неудачливой дивчины. Ее супруг Гриша и раньше слегка пил, а потом окончательно стал рьяным поклонником Бахуса, в результате чего начались скандалы, закончившиеся разводом. Сын Анны Ивановны ушел жить к новой жене, разделявшей его увлечение, а прежнюю супругу с усыновленным им Михасиком-Мишенькой оставил жить на материнской жилплощади. И хотя квартира была приватизирована, Анна Ивановна вынуждена была терпеть соседство несостоявшейся родственницы — хотя бы ради неродного внука, к которому успела прикипеть сердцем. И мальчик не был ей в тягость, чего нельзя сказать о его маме. Впрочем, украинка оказалась не совсем зловредной и соглашалась выписаться из квартиры, да уехать ей было некуда. Пока ей повезло устроиться на работу с жильем, и временно она проживала у работодателя. Купить же себе квартиру на собственные заработки и даже на отступные, которые обещали ей Анна Ивановна с Геной, было нереально. А с бывшего мужа Гриши, по-прежнему миловавшегося с Бахусом, финансовой помощи и вовсе можно было получить не больше, чем от козла молока или от беглого западенца Михася алиментов.