Закон Моисея - Эми Хармон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После того поцелуя я часто сомневался в разумности своего поступка. Он пульсировал, как живой, пурпурными волнами в моей голове. Может, поэтому я и чувствовал необходимость рисовать. Эли нередко являлся мне, показывая все те же мимолетные образы и отрывки из его жизни с Джорджией. Но впервые за все время я рисовал не для мертвых. Даже не для Эли. А для себя. Я хотел увековечить его. Увековечить в памяти Джорджии.
Но сон моей матери и стены, на которых отказывалась держаться краска, выбили меня из колеи. Несколько дней я просто работал над ремонтом и оставил картины в покое. Не хотел переносить воспоминания своей матери на бумагу. Я снова отшлифовал гостиную и покрыл ее всем, что только продавалось в «4Д» – хозяйственном магазине в Нифае – для предварительной обработки старых стен. Новый слой желтой краски вроде пока держался, и я перешел к следующим задачам, занимая себя физическим трудом, если мог справиться самостоятельно, и вызывая профессионалов для всего остального. Наблюдая за Джорджией издалека, я гадал, как, ради всего святого, мне преодолеть эту пропасть между нами.
Несмотря на то, что я временно прекратил рисовать, Эли не перестал делиться со мной новыми образами. Он показывал мне цветы, облака, кексы, сердечки. Рисунки, прикрепленные к холодильнику буквами-магнитиками. Насколько я понимал, он по-прежнему рассказывал мне обо всем, что он любил. Видения были четкими, но мимолетными. Большие красные сердца, кексы, щедро покрытые воздушной белой глазурью, цветы, в существовании которых за пределами детской фантазии я сомневался. Они пестрили всей палитрой красок – самый что ни на есть сад Доктора Сьюза[16]. Я сомневался, что это его плюсы. На этот раз я был уверен, что он действительно пытался мне что-то сказать. Я поймал себя на том, что разговариваю с ним – с мальчиком, который то появлялся, то исчезал из моего поля зрения, никогда не задерживаясь, никогда не изъясняясь простыми словами. Но я все равно говорил с ним, надеясь, что мои ограничения на него не распространялись.
В субботу я поменял ванну, унитаз и раковину на верхнем этаже, попутно рассказывая Эли, как я впервые увидел Джорджию. Я был маленьким. Не настолько, как Эли, но юным. Может, где-то лет девяти или десяти. По крайней мере, это мое первое воспоминание о ней. Она пялилась на меня, как и все остальные дети в церкви. Но ее взгляд отличался от других. Она смотрела на меня так, будто умирала от желания поговорить. Будто искала способ, как бы заставить меня подойти к ней. А затем улыбнулась. Я не ответил на ее улыбку, но все равно хорошо ее запомнил.
Эли послал мне воспоминание о том, как Джорджия, улыбаясь, кружила его на руках снова и снова, пока они оба не плюхнулись на газон, глядя на вращающееся небо над головой. Из этого я пришел к выводу, что он тоже не забыл ее улыбку.
Тогда я поведал ему о нашем первом разговоре с Джорджией. Как Сакетт встал на дыбы в конюшне и сбил ее на землю. Что это была моя вина. Что в тот момент я понял, что Джорджии со мной небезопасно.
Ответ Эли обескуражил меня. Он показал мне Джорджию, выкрикивающую его имя с перекошенным от ужаса лицом, пока она заглядывала под машину, где он погиб. Это было его последнее воспоминание о матери, прежде чем он покинул этот мир.
– Эли! Больше не делай так!
Я закрыл глаза кулаками и, закричав, ударился головой о новую раковину. Я противился ему как физически, так и мысленно, не понимая, зачем Эли вновь захотел показать мне этот момент.
Он сразу же прекратил, но было слишком поздно. Все мое тело трясло. Я выругался и просто мерил шагами комнату пару минут, потирая голову, чтобы уменьшить боль и избавиться от ужасного зрелища в моем разуме. А затем вспомнил свои слова.
Я сказал Эли, что Джорджии со мной небезопасно.
Но и он не был в безопасности. Даже с человеком, который с радостью бы умер вместо него. А я знал, что Джорджия так бы и поступила, если бы могла. Наверное, Эли тоже это знал. Я потер затылок, глядя на мальчика в черно-синей пижаме, который стоял на расстоянии вытянутой руки, и в то же время вне моей досягаемости. Он смотрел на меня в ответ, держа воспоминания при себе. И тогда я подумал, что, возможно, никто из нас не в безопасности. Не по-настоящему. Даже от людей, которых мы любим. Даже от людей, которые любят нас.
– Итак… кексы, сердца, цветы… В чем дело, Эли?
Я увидел в его грязных руках неказистые, наполовину голые одуванчики, которые он протянул матери. Джорджия радостно запищала, словно ей подарили по меньшей мере букет роз. Затем увидел маленькую серебристую форму для выпечки, наполненную грязью, которую Эли вручил ей со счастливой улыбкой. И снова Джорджия принялась охать и ахать над его подношением и даже сделала вид, что откусывает огромный кусок.
Формочка растворилась в новом воспоминании, и Эли показал, как рисовал сердца. Бесформенные и неаккуратные, которые больше походили на перевернутые треугольники с грудью, чем на настоящие. Он нарисовал их разноцветными карандашами на белом листе бумаги, а затем, накорябав свое имя в углу, преподнес его Джорджии в знак своей любви.
Череда образов внезапно оборвалась, и я вернулся в комнату к Эли, по-прежнему держа в руке гаечный ключ и потирая затылок. На нем постепенно созревала огромная шишка.
– А-а-а, теперь ясно, – я сморщился, тихо хихикая себе под нос. – Цветы, сладости, сердца. Ты даешь мне совет. Очень мило. – Снова рассмеялся. – Я подарил ей несколько картин, но, как я понимаю, ты считаешь, что этого мало.
Я увидел самого себя – как я целую и обнимаю Джорджию – и с затаенным дыханием наблюдал за происходящим, будто кто-то заснял нас на камеру. Ее пальцы впивались мне в предплечья, а я льнул
