Санктус. Священная тайна - Саймон Тойн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Катрина посмотрела на сына мокрыми от слез глазами.
— Сначала они забрали твоего отца, — сказала она, — теперь деда.
Женщина потянулась и погладила сына по щеке.
— Я не могу позволить им забрать и тебя.
— Они этого не сделают, — вытирая пальцем слезу со щеки матери, заверил Габриель. — Это не самоубийство. После смерти папы я стал солдатом. Я смогу дать им достойный отпор. Научные споры ничего не изменят. Протесты снаружи Цитадели не разрушат стен… Но мы сможем…
Он сделал красноречивый жест в сторону груза автофургона.
Катрина еще раз взглянула на Габриеля и увидела в нем его отца, деда, себя… Она понимала, что спорить с ним бесполезно. К тому же у них было мало времени.
— Ладно, — произнесла она. — Мы сделаем это.
Габриель нагнулся и нежно поцеловал ее в лоб, едва коснувшись тубами. Лишь бы мать не подумала, что это прощание.
— Хорошо, — вытаскивая из автофургона черную спортивную сумку, сказал он. — Вот что тебе надо будет сделать…
129
Святой опустил тело девушки на пол возле камина и снял с крюка тонкий металлический прут. Он сунул прут в сердце огня и начал раздувать кузнечные мехи. Ритмическое завывание пламени заполнило пещеру. Огонь разгорелся еще ярче. Желтоватый отсвет затанцевал на точильных камнях. Аббат подошел к ближайшему из камней и, пожав плечами, избавился от сутаны. Материя, шелестя, упала на пол.
Корнелиус смотрел на сетку шрамов, покрывающих его тело.
— Ты готов причаститься к Таинству? — спросил аббат.
Монах кивнул.
— Тогда делай, как я.
Настоятель вынул церемониальный кинжал из деревянного распятия и, поставив ногу на педаль, стал вращать точильный камень. Он приложил лезвие к камню, и из-под металла вырвался сноп искр. Аббат водил кинжалом туда-сюда, не сводя глаз с затачиваемого лезвия. Следуя его примеру, Корнелиус избавился от сутаны. Пламя обдало его кожу жаром. Вынув кинжал из распятия, он встал у соседнего точильного камня.
— Прежде чем ступить в часовню, — перекрикивая скрежет металла о камень и рев раздуваемого мехами пламени, произнес аббат, — ты должен обрести священные знаки нашего ордена. Эти знаки, врезанные в бренную плоть, напоминают о неисполненном отцами-основателями зароке.
Оторвав лезвие от точильного камня, аббат посмотрел на него.
— Сегодня благодаря тебе этот зарок будет исполнен.
Аббат повернулся к Корнелиусу и приблизил кончик кинжала к верхнему краю толстого шрама, бегущего вдоль тела настоятеля.
— Кровь, — произнес он, вонзая металл в свою плоть и разрезая ее до самого живота, — объединяет нас в боли с Таинством. Мы будем страдать, пока оно страдает. Но скоро всему придет конец.
Корнелиус видел, как лезвие рассекает кожу. Кровь закапала на каменный пол. Монах поднял кинжал вверх и вонзил лезвие себе под горло. Стараясь забыть о боли, он провел кинжалом вниз. Полилась кровь. Аббат снова поднял руку с кинжалом и сделал второй надрез на том месте, где левая рука соединяется с телом. Корнелиус послушно повторял каждое движение аббата. Вскоре все его тело покрывали шрамы их ордена.
Закончив, настоятель поднес вертикально поднятое окровавленное лезвие ко лбу, вытер его о кожу, а затем, повернув на сорок пять градусов, повторил этот жест. На лбу аббата появился расплывчатый знак Тау. Корнелиус последовал его примеру, вспоминая, как сам рисовал этот знак на лбу смертельно раненого Йохана. Слезы побежали по бледным морщинистым щекам. Жертва Йохана была не напрасна. Его товарищ умер, чтобы он, Корнелиус, смог закончить миссию и вскоре быть облагодетельствованным священным знанием об истинной сути Таинства. Он видел, как аббат, отправив лезвие клинка в деревянные ножны распятия, подошел к камину и, взяв раскаленный металлический прут, направился к новообращенному.
— Не беспокойся, брат, — иначе истолковав слезы Корнелиуса, сказал он. — Все твои раны вскоре заживут.
Аббат поднял раскаленное железо. Монах почувствовал, как жар приближается к верхней части его руки. Он отвернулся, вспоминая пламя взрыва, обжегшее его в Афганистане.
Когда раскаленное железо коснулось кожи, Корнелиус почувствовал жгучую боль. Он заскрежетал зубами, сдерживая рвущийся из груди крик. Запахло паленым мясом. Надо стерпеть.
Аббат отстранил раскаленное железо, но боль от этого не утихла. Корнелиус заставил себя взглянуть на обожженное плечо. Медленно вздохнув, он разглядывал обожженную плоть навечно запечатленного на его теле знака избранного. Вдруг монах с изумлением заметил, что тело начинает заживать.
Сбоку раздался скрежет. Корнелиус повернулся на звук. Святой, взявшись за жерди, прикрепленные к большому округлому камню, медленно откатил его в сторону по отполированным за тысячелетия канавкам. За жерновом оказался вход в другую пещеру. Сначала Корнелиусу показалось, что там темно и пусто, но потом, когда его глаза привыкли к темноте, он заметил исходящий оттуда отсвет горящих свечей.
— Иди, — сказал аббат, ведя новообращенного под руку. — Взгляни сам. Теперь ты один из нас.
130
Афанасиус всматривался в кромешную тьму, царившую в зале философии, ища отблески чужих световых аур.
Никого.
Он заспешил к нужной книжной полке.
Нагнувшись, Афанасиус засунул руку в щель между верхней полкой и собранием сочинений Кьеркегора, где его пальцы нащупали более тонкий томик Ницше. Вытащив книгу, он спрятал ее в рукав сутаны, не осмеливаясь даже посмотреть на нее. Затем управляющий зашагал вдоль главного коридора к столам для чтения, расположенным в тихой, уединенной части зала. Он подошел к одному из столов. Рядом на полках стояли не пользующиеся популярностью у ученых монахов книги. Еще раз взглянув во тьму, Афанасиус осторожно положил книгу на столешницу.
Монах несколько секунд стоял, уставившись на труды Ницше, словно это была мышеловка. Лежа на пустой столешнице, книга вызывала невольное подозрение. Нагнувшись к ближайшей полке, управляющий монастырским хозяйством снял с нее несколько томиков, раскрыл их наугад и положил рядом с Ницше. Довольный созданным им прикрытием, он сел, затем в последний раз оглядел окружающую его темноту и открыл книгу там, где лежали сложенные листы вощеной бумаги. Афанасиус осторожно развернул и расправил на столе первый лист.
На нем ничего не было… вообще ничего…
Управляющий достал из кармана сутаны маленький уголек, позаимствованный в камине в покоях аббата, и начал тереть им по столешнице, пока на ней не образовалась маленькая кучка мельчайшего черного порошка. Измазав кончик указательного пальца сажей, Афанасиус начал водить им по скользкой поверхности бумаги. Когда сажа соприкасалась с не покрытыми воском местами, на кремовой бумаге начинали проступать маленькие черные символы. Страница покрылась двумя столбцами убористого текста.
Афанасиус с огромным интересом уставился на страницу. Прежде он никогда не видел столько теста, написанного на запрещенном языке мала. Затаив дыхание, словно малейшее дуновение могло сорвать буквы с бумаги, управляющий приступил к чтению, на ходу переводя текст.
Вначале был Мир,
И Мир был Бог, и Мир был хорош.
И Мир был побратимом Солнца
И создателем всего сущего.
Вначале Мир был диким,
И всюду кишела жизнь.
И появилась Та, что вобрала в себя силы Земли,
И навела Она порядок в саде земном.
Там, где ходила Она, покрывалось все цветом,
Растения росли на месте прежних пустошей,
Звери и птицы сходились парами и плодились,
И дала Она имя каждой из божьих тварей,
И брали они от Земли ровно столько, сколько им было нужно, не больше,
И возвращали потом взятое сторицей,
Когда жизнь их подходила к концу.
И было так во времена великих папоротников,
И во времена великих ящеров,
И даже в первую эпоху великого льда.
А потом появился человек — величайшее из всех животных.
Был он близок к Богу, но недостаточно близок по мнению его,
И начал он жаждать того, что не имел,
Не ценя великих даров, данных ему.
И поселилась пустота в душе его,
И чем больше он жаждал того, что не принадлежало ему по праву,
Тем больше становилась пустота сея.
И начал заполнять он ее тем, что не принадлежало ему по праву:
Землями, имуществом, властью над животными, властью над себе подобными.
Видел он своего соплеменника и жаждал иметь больше, чем тот имел.
Возжелал человек больше еды, больше воды и лучшее жилье,
Но ничто не могло заполнить огромной пустоты, зияющей в его душе.
А больше всего на свете хотел человек дольше жить,
Ибо не желал он, чтобы его время на земле измерялось восходом и закатом солнца,
А жаждал он быть свидетелем вздымания и разрушения гор.
