Город на холме - Эден Лернер

Вальтер и его жена Элизабет, уроженка Саванны, жили в квартире над своим книжным магазином. Ажурные чугунные решетки на балконах напоминали мне Зальцбург и довоенную Вену, и мне казалось странным, что никто не срезает с деревьев гирлянды серого мха, которые свешивались чуть не на головы прохожим. Детей у Вальтера и Элизабет не было, они держали таксу и носились с ней как с ребенком. По хозяйству помогала Фанни, крепкая подвижная пожилая женщина, которая понимала больше, чем можно было подумать на первый взгляд. Увидев, что я в ступоре сижу над заплесневелой от жары и влажности шоколадкой, не в силах отправить ее по назначению, она посмотрела на меня – глаза в глаза − и спросила:

− Да что же они с вами делали, мисс Юстина?

Общение с Вальтером и Элизабет превратилось в ежедневный ритуал – о погоде, о бытовых проблемах, о здоровье таксы, о делах в магазине. Я прекрасно видела, что они не хотят слышать ни о Европе, ни о погибших, ни о том, что мне пришлось пережить. Я закусывала губу и молчала. Один раз Элизабет выдала:

− Нам тут тоже во время войны было тяжело. Сахар и мясо отпускались только по карточкам, а все старые резиновые изделия[180] нужно было относить на сборный пункт.

Я сидела, не зная смеяться мне или плакать. Наверное, все-таки, плакать.

Но если дома и в магазине, где я помогала, было еще терпимо, то в городе становилось совсем худо. Я не могла зайти ни в трамвай, в ни автобус, ни на почту, ни в библиотеку, без того чтобы не наткнуться на таблички “white” и “colored”. Не раз и не два я была близка к тому, чтобы остановиться посреди улицы и закричать: “Люди, опомнитесь! Вы победили третий рейх в Европе, но на самом деле он победил вас, раз вы устроили его у себя дома! Вы допрыгаетесь до крематориев и рвов с телами! Услышьте меня кто-нибудь, опомнитесь!”

Развязка наступила быстро. Элизабет решила, что мне следует развеяться на природе, и взяла с собой на благотворительный пикник каких-то Дочерей Ветеранов Конфедерации. До пикника я не доехала. Я увидела на обочине дороги колонну заключенных в полосатых пижамах. Они были словно нанизаны на одну цепь, равномерно поднимались и опускались кирки, дробя асфальт, заунывная гортанная песня плыла в дрожащем от жары воздухе. Я знала, что этим кончится. Я не буду, как те немцы, которые ничего не знали. На полном ходу я распахнула дверцу машины и выпрыгнула. Ударилась и покатилась, но не так больно, как тогда в бараке, когда упала с нар. У меня не было плана, ни малейшей идеи что я буду делать дальше. Просто не хотела проезжать мимо скованных людей в полосатых пижамах дробящих асфальт ручными кирками. А может быть, просто надеялась умереть быстро и безболезненно.

Ладно бы я только выпрыгнула из машины на полном ходу. Но я еще и записалась на прием к мэру Саванны и начала беседу так:

− Господин мэр, вам известно, что в округе Четэм работает филиал концлагеря Маутхаузен?

После этого Элизабет поставила вопрос ребром. Она не желает жить рядом с непредсказуемой сумасшедшей, от которой не знаешь, чего ожидать. Мы все сочувствуем жертвам гитлеровского режима, но война закончилась. Она не собирается подчинять свою жизнь племяннице мужа. Дядя Вальтер снабдил меня некой суммой и, пряча глаза, посадил на поезд в Нью-Йорк. Кроме денег, он дал мне адрес вдовы своего давнего компаньона по делам. Звали эту женщину Шэрон Коэн.

Миссис Коэн была не семи пядей во лбу, но сравнивать нацистские лагеря с карточками на мясо и сахар она себе не позволяла. Главным содержанием ее жизни были дочери и внучки, а в мои дела она не вмешивалась. Я пошла на бухгалтерские курсы, потому что по-прежнему предпочитала иметь дело с бумагами, а не с людьми. Кроме дочерей, у Шэрон имелся еще и сын Даниэль, и по вечерам я регулярно выслушивала, какой он умный и талантливый, какой замечательный врач и какого хрена его понесло в армию сразу после Перл-Харбора. Война уже два года как кончилась, а он застрял на этих Филиппинах, чтобы им провалиться. Наконец, он демобилизовался и приехал, и передо мной стал вопрос поиска жилья. Я не могу жить в квартире, где живет холостой молодой мужчина, это неприлично.

− Брось, Юстина. Я не собираюсь здесь селиться. Что я, враг самому себе?

− Почему ты так говоришь?

− Ты что, не успела узнать мою маму? Она же будет возить мне на работу куриный бульон, проверять, надел ли я шарф и носки, и рассказывать всем соседкам про мои успехи. Я этого не вынесу.

Я опустила голову. Хоть бы обо мне кто-нибудь заботился. Но Розмари далеко, в Миссисиппи.

− Есть еще и другой вариант. Выходи за меня замуж.

− А? Что?

− Замуж, говорю, за меня выходи. Нравишься ты мне. Я мечтал о такой, как ты, на этих чертовых островах, в грязи, в крови. Я… понимаю, что тебе пришлось очень тяжело. Нет, не так. Я понимаю, что есть последствия. Я согласен их терпеть, лишь бы быть с тобой.

− Мне нельзя замуж. Я любить не умею. Вернее, разучилась.

− Научишься заново. Пока человек жив, ему всегда можно помочь.

Миссис Коэн в восторг не пришла. Она справедливо считала, что ее сын, красавец с престижной профессией, героическим военным прошлым и кучей медалей, может по нынешнему времени рассчитывать на большее, чем изжеванный концлагерями огрызок вроде меня. Но Даниэль укротил ее одной фразой:

− Ты бы предпочла, чтобы я привез тебе в качестве невестки японку или филиппинку?

Вот этого миссис Коэн совершенно не хотела. Она поняла, что опекать и учить жизни японку или филипинку ей было бы труднее, чем меня. Все-таки языковые и культурные различия со счетов не сбросишь.

Я сказала себе – Даниэль не хуже других, а одной плохо. Он не маменькин сынок, он не вчера родился. Японцы потопили под ним два корабля, он принимал участие в атаке на Гвадалканал, он ставил на ноги обессиленных в плену людей – американцев, австралийцев, филипинцев. Если кто-то и поймет меня, то это он. Я постараюсь быть ему хорошей женой, честно постараюсь.

В 1950-м у нас родился сын Дэвид, названный в честь умершего деда, а в 1952-м – дочь Шэрон, названная в честь благополучно здравствующей бабушки. Шэрон-старшая пыталась было отстранить меня от детей, но я раз и навсегда поставила ее на место, и ей осталось только ворчать. Я даже удивилась себе, откуда взялось столько сил. Я надышаться на них не могла. Я обложилась книжками по самые уши в надежде стать самой лучшей матерью на свете. Пусть они будут счастливыми и свободными, мои американские дети. Именно тогда я перестала обнажать руки даже летом, даже на пляже, где мы выгуливались всей семьей. Я ничего не буду им рассказывать. Никаких воспоминаний о детстве, никакого немецкого языка, никаких европейских штучек. Я – мать американцев и ничего больше.

В 1953-м казнили Этель Розенберг[181]. Как и у меня, у нее было двое маленьких детей. Я смотрела на ее замкнутое бесстрастное лицо на газетных фотоснимках и узнавала себя. Столько людей просили для нее помилования, дай она хоть как-то понять, что дети ей не безразличны, она была бы жива. Президент Эйзенхауэр непременно бы ее помиловал, не было в Европе никого из освобожденных, кто бы не знал, что он способен на милосердие. Но нет. У Этель Розенберг было что-то, что было для нее важнее детей, и она пошла на казнь с прямой спиной и непроницаемым лицом. Может быть, она в чем-то лучше меня. Может быть.

Даниэль знал, что делал, когда выбирал жену. Он нравился самому себе в роли покровителя одинокой и бесприютной death camp survivor. Узнав меня поближе, он понял, что я никогда не буду ревновать, требовать и скандалить, что удовольствие от постели не дается мне легко, и стал заводить любовниц. Медсестры, секретарши, коллеги-врачи, студентки. Итальянки, ирландки, славянки. Он был щедр и заботлив, да и детьми занимался не в пример больше, чем было принято у мужчин в том поколении. Ради этого можно было проигнорировать женщин, регулярно появлявшихся в нашей спальне. Тем более, что я там давно не спала.

Я взбунтовалась всего один раз. Накануне, в пятницу вечером, я отвезла детей к свекрови на выходные и вернулась в пригород утренним поездом, надеясь что Даниэль встретит меня на станции и мы поедем гулять на побережье Лонг-Бич, как договорились. Не увидев на станции его машины, я решила, что он после вчерашней тяжелой операции устал и проспал. Я зашла домой и первое, что я услышала, это были крики из спальни мощным контральто, от которого в прихожей качались подвески на люстре:

– Майн либхен! Майн либхен!

И меня еще называют странной? Он обещал эти выходные мне. Порядочные люди так себя не ведут.

Я скользнула к застекленным дверям спальни и стала смотреть. Она была на голову выше меня, со всем, что женщине полагается, красивая холеная блондинка, без татуировок на руках, без шрамов. Даниэль наслаждался, лежа на спине. Я была благодарна ему, привязана, но ничего больше этого в постели не могла изобразить. Я выскользнула на кухню и взяла в руки обычную столовую вилку. Никого убивать я не собиралась, просто проснулся и сработал инстинкт, уснувший было за годы американского благополучия.