Президент Московии: Невероятная история в четырех частях - Александр Яблонский

Дворовое сообщество без антагонизма принимало пришельцев, быстро теряющих свою холеность. Некоторая отчужденность существовала, но социальной ненависти не было и в помине. И это радовало Чернышева: он постоянно утверждался в своем убеждении, что собаки лучше людей. Всё прибывающие изгои, остро пережившие трагическое крушение не только и не столько условий своего существования, сколько потрясение от внезапно открывшейся бездны человеческой души – это была уже незаживающая рана, – постепенно осваивали новое пространство бытия, его кондиции, законы, традиции, медленно, но верно врастали в новое собачье сообщество. Однако различия всё же проявлялись и сказывались они, прежде всего, в отношении к Олегу Николаевичу. Представители «бывших», испытывая беспредельную обиду на человечество, не могли всё же преодолеть естественного влечения к конкретному человеку, их неумолимо тянуло прижаться к нему, почувствовать его теплую ладонь на своем загривке, услышать его голос, напоминавший им их прежнюю добрую жизнь. Уже на вторую ночь, когда он улегся на свое новое ложе в заброшенной квартире второго этажа, где случайно нашелся старый протертый ковер, – сложенный пополам он мог служить как бы матрацем, – к нему на грудь взобралась некогда белоснежная девочка кокапу – помесь кокера и пуделя – и, пристально глядя в глаза, тоненько заскулила о своей пропащей судьбе и о необходимости уделить ей внимание, к которому она так привыкла. Он погладил её по худенькой спинке, почесал за ушком, она ткнулась мокрым холодным носиком ему в руку – ещё, затем ещё «ещё», а потом замолкла, благодарно облизнула его руку, затем нос и, свернувшись калачиком, улеглась прямо на его груди. Правда, пролежала там она недолго: понимая, что ему неудобно, она перебралась к ногам, где и устроилась на всю ночь. Так они стали спать постоянно. К Люсе-Дурындусе моментально присоединился ещё один близкий родственничек – у живота Чернышева пристроился молоденький – трехлетка, не больше – английский бульдог. У него был чрезвычайно грозный вид, но в глазах таилась такая любовь и преданность, светился такой незаурядный ум, проявившийся, кстати, позже при самых непредвиденных обстоятельствах, такое понимание ситуации, сочетающееся с юмором, без которого, конечно, в этом мире можно повеситься, – что расстаться с ним не было никакой возможности. Так они и спали вместе: Люся-Маруся-Дурындуся, сэр Арчибальд и Василий Иванович – Вожак стаи. Когда Чернышев впервые назвал его Василием Ивановичем, Василий Иванович удивленно глянул, как всегда, исподлобья и фыркнул. Но затем стал привыкать и на четвертый раз даже изволил повилять хвостом. С Вожаком отношения выстраивались непросто. Поначалу прямой родственник кавказской овчарки или московской сторожевой ревниво присматривался к синепальтовому пришельцу. Мужчина, похожий на человека, конечно, не знал всех тонкостей собачей жизни, не разбирался во взаимоотношениях внутри стаи или, скажем, Скатертных с Поварскими или Кисловскими. Он, естественно, не мог вести сородичей Вожака к потаенным заначкам прекрасных продуктов, экспроприированных при налете на склады Стратегического запаса еды в ту новогоднюю ночь, когда пали смертью храбрых три собаки, а перепившие охранники двух своих, не глядя, укокошили. Не мог, потому что не знал этих мест, да и нюх у него был не собачий. Он не мог загодя чуять опасность со стороны подкрадывающихся конкурентов или, что в разы хуже, агентов подотделов очистки. Многого не мог делать Мужчина. Но он мог приходить с кругами краковской или полтавской, а на свете, как известно, нет ничего сокрушительнее, нежели запах настоящей полукопченой колбасы. Посему у Василия Ивановича были большие основания предполагать, что пришелец вознамерится освоить его – Вожака позицию. Народ пошел бы за колбасой. Однако этого не произошло, и становилось понятно, что никаких таких поползновений у Мужчины нет. Человек в сереющем пальто постепенно и неотвратимо становился духовным лидером, не опускающимся до суетности бытия, тем отстраненным и возвышенным авторитетом, который хранит незыблемую систему Светской Власти четвероногого мира, тем самым ещё больше сакрализируясь в сознании и душах нового социума. Нет, Чернышев не гнушался и бытовых проблем. Он всегда был готов заняться поиском клещей, одолевавших собак в весеннее время, помочь обустроить к зиме индивидуальные жилища, расположенные в насквозь продуваемых брошенных квартирах некогда знаменитого дома, обеспечить своих сотоварищей пропитанием в трудные моменты и выйти с палкой на поле боя в случае крайней необходимости. Однако всё это и многое другое он делал с молчаливого одобрения или разрешения Вожака, и это Вожаком ценилось, особенно потому, что одобрение или разрешение испрашивалось пред очами всех членов стаи. Василий Иванович устраивался со стороны спины Олега Николаевича – как правило, Чернышев спал на левом боку. Василий Иванович, стало быть, прикрывал его тыл. Вожак обычно долго сидел у спины засыпающего Чернышева, внимательно осматривал окрестности, прислушивался, принюхивался, затем глубоко вздыхал и растягивался во всю свою длину. Вскоре они засыпали, шумно, мерно и спокойно посапывая.

И видели они прекрасные сны. Люся-Маруся-Дурындуся видела маленькую хорошенькую девочку, которая когда-то ласкала её, прижимала к груди и говорила: «Ты моя хорошая, ты моя доченька!» И Люся жалобно плакала во сне, так ей было хорошо. Сэр Арчибальд никогда не плакал, он глухо-басовито ворчал что-то нечленораздельное и глубоко по-стариковски вздыхал, а во сне он видел большой кирпичный дом, аккуратно подстриженный газон – «на аглицкий манер», своего пропавшего младшего брата и блестящие ботинки хозяина, которые так упоительно пахли покоем, комфортом, сытой жизнью. Он тихо похрапывал и плотнее прижимался к животу своего нового покровителя. Василий Иванович прошедшую жизнь не вспоминал: сон был скоротечен и не имело смысла омрачать его. Видел он, как правило, хорошую говяжью кость, а иногда и сучку афганской борзой, которая, увы, состояла в стае Поварских, но на него – Василия Ивановича – поглядывала хоть издалека, но с интересом.

Чернышев же снов почти не видел, а если и видел, то внучатого племянника – своего любимца. Они стояли на берегу озера, Майкл сидел у него на плечах, держась ручонками за уши, потом они с двоюродным зятем хорошо пили водку под квашеную капусту и отварную с укропом картошку с селедкой, хотелось бы пива, но пива не было. В этом месте Олег Николаевич обычно просыпался от острой боли в области сердца и, особенно, под желудком, а также жажды. Он пил из заранее приготовленной бутылки несвежую воду, переворачивался на правый бок, и сэр Арчибальд, не открывая глаз, перемещался вслед за его животом, Василий Иванович, ворча, также менял диспозицию, и они продолжали спокойно спать, мерно и шумно посапывая…

Понимая, что денежные знаки, максимально экспроприированные при уходе из Кремля, рано или поздно закончатся, Чернышев иногда – раз в неделю, не чаще – делал выходы в свет – в столовую Salvation Army. Там он баловал себя горячим обедом – он скучал без супов, хотя давно потерял аппетит, заставлял себя есть, чтобы не протянуть ноги – и запасался деликатесами для своих румейтов, что являлось главной целью его визитов. Дело было в том, что в столовой, которая располагалась в Малом Кисловском переулке, недалеко от бывшего ГИТИСа, а ныне Академии подводного ориентирования (которая тоже закрылась из-за отсутствия абитуриентов), у самой приграничной со Стеной зоны, на кухне этой столовой поваром работал волонтер из Новой Зеландии. У слышав безупречный английский Олега Николаевича и соотнеся этот безупречный английский с внешним видом его носителя, новозеландский кулинар проникся симпатией к Russian Crazy Hippy, который имел много собак – сам повар тоже держал дома в Окленде немецкую овчарку и длинношерстную таксу, – поэтому он приготавливал к приходу своего посетителя увесистый мешок с костями, ошметками мяса, всевозможными деликатесными объедками вроде недоеденного гуляша, картофельного пюре на масле, спагетти, яичницы с беконом. Олег Николаевич немного лакомился сам, но основное содержимое мешка отдавал своим друзьям, устраивая им праздник жизни…

Пару раз он устраивал себе пир – один раз это был Новый год, другой – его день рожденья, о котором он вспомнил совершенно случайно. На Новый год купил себе шипучего вина – он перестал бояться, что его узнают в магазинах: узнать бывшего Президента России в сгорбленном, обросшем седой бородой человеке, укутанном в замысловатый плед, искусно сделанный из плюшевого занавеса, было невозможно при всем желании, а желания, естественно, ни у кого давно уже не было. На день рождения он сделал себе двойной подарок: он сходил в общественную баню, а после бани выпил кружку пива и купил себе «маленькую». С удовольствием выпил водки – последний раз в жизни, закусив припасенным жареным беконом и соленым огурцом из даров новозеландца. В эту ночь Василий Иванович спал от него отдельно, так как, видимо, не выносил запаха алкогольного перегара. Зато к нему пришла Наташа – первый раз в России. Он сидел на стуле так, как любил сидеть в детстве, то есть лицом к спинке, представляя, что скачет на лошадке. Она подошла к нему, положила ладонь ему на голову, он прижался к ней, ощутил родное тепло её тела, услышал: «И ради этого надо было…». К концу сна опять, почему-то, запахло карболкой, потом и нечистотами.