Лишённые родины - Глаголева Екатерина Владимировна

***

Когда рассказываешь другу секрет, помни: у него тоже есть друг.

Верна турецкая пословица, а что делать? Не каждую тайну должно унести с собой в могилу.

Заговор «каналий» удался бы лишь в том случае, если привлечь к нему как можно больше умов и рук, чтобы, куда бы Бутов ни направился, везде бы нашлись свои Кассий и Брут, свой майор Потемкин. Вот только беспощадная кипящая лава должна до поры до времени скрываться под землей, дабы выплеснуться из жерла в нужный момент, со всею мощью. Но и вулкан нетерпелив: выбрасывая редкие камни и пепел, он выдает свои грозные намерения.

Первую тревогу пробили в июле. Шеф Петербургского драгунского полка, которым командовал Киндяков, престарелый князь Прокопий Мещерский донес Бутову о подозрительных разговорах среди офицеров. Тотчас создали следственную комиссию под началом генерал-лейтенанта Линденера; уездный предводитель дворянства Сомов получил предписание произвести обыск в Смоляничах. Он предупредил о своем приезде управляющего, капитана Стрелевского, и к его прибытию на «Галере» уже было пусто. Сашины бумаги они разбирали вдвоем; часть Сомов сжег, часть спрятал, а опечатал только маловажные.

Линденер, любимец Бутова. Поляк Липинский, изменивший свою фамилию, чтобы перейти на прусскую службу, и привезенный из Берлина в Гатчину, где он из Фридриха стал Федором Ивановичем и принялся обучать потешные войска наследника прусской тактике по «пергаменту, изъеденному мышами и найденному в развалинах старого замка», как выразился фельдмаршал Суворов. Воевать у Линденера получалось только со смоленскими мужиками во время недавних волнений, стрелять из пушек в безоружных — нечего сказать, изрядная тактика.

Мещерского отозвали; в Дорогобуж приехал генерал-майор Белуха-Кохановский и принял у него шефство над полком.

Павел Дмитриевич служил еще во времена князя Потемкина и был адъютантом графа Румянцева, кроме того, он состоял в свойстве с князем Безбородко и дружил с вице-канцлером князем Куракиным; Саша Каховский пользовался его расположением, да и смоленский генерал-губернатор Философов тоже «наш». Сашу не тронули. Арестовали Киндякова.

Белуха принял под свое покровительство всех людей полковника, забрал себе его лошадей и экипаж, а когда офицеров принялись таскать на допросы, вызвал к себе на квартиру чересчур разговорчивого подпоручика Бережецкого и сказал ему прямо в глаза, что быть доносчиками и свидетелями есть мерзкое дело, таковые офицеры должны идти вон из полка.

Князь Мещерский перед отъездом из Дорогобужа созвал офицеров на прощальную пирушку. Что там произошло, теперь в точности не узнаешь, но, видно, подполковник Алексей Энгельгардт уж слишком лебезил перед новым начальником, понося бывшего командира, так что Белуха рявкнул при всех: «А когда я поссорюсь с Линденером — что офицеры обо мне скажут?» И повторил свои слова про доносчиков. А Энгельгардт, как потом оказалось, был тайным помощником Линде-нера и следил по его приказу за статским советником Нико-левым, цербером Суворова, которого теперь прислали в Дорогобуж для помощи в проведении следствия, но он, однако ж, оказался на подозрении у недоверчивого Бутова слуги. По ночам Энгельгардт маячил у дома, где жил Николев, подстерегая Визиты Белухи. А восьмого августа князя Алексея Куракина сняли с поста генерал-прокурора; дней десять спустя и Белуху отрешили от должности; шефом полка стал генерал-майор Шепелев. Но арестовать Белуху Линденеру не позволили.

Экс-Липинский не унимался и привлекал к следствию всё новых людей: вице-губернатора Мезенцева, губернского предводителя дворянства Потемкина, губернского прокурора Повала-Швейковского, отставного генерала Стахова… Провел повторный обыск в Смоляничах, нашел спрятанные Сомовым бумаги, арестовал и его. За Сомова вступились сенаторы Трощинский и Державин, пришлось его отпустить.

В Сашиных бумагах ничего крамольного не нашли; Линденер топал ногами от злости. Ему-то хотелось разоблачить крупный заговор против священной особы государя-императора, сделаться человеком, которому Павел самой жизнью своей обязан! И тут неслыханная удача: в ноябре капитан Кряжев на допросе показал, что Каховский хотел склонить Суворова к открытому выступлению против государя, Киндяков и Дехтерев проявляли симпатии к женскому правлению и намеревались совершить покушение на жизнь императора, заручившись поддержкой наследника престола.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Сашу арестовали, Дехтерева, Потемкина, а еще брата Киндякова — Павла, полковника Стерлингова, майора Балка, Тутолмина… Пришли и за Ермоловым: у офицера было предписание «держать его под крепким караулом как важного секретного арестанта и со всей строгостью».

Алексея Петровича под конвоем доставили в Калугу: в прошлое царствование Линденер был губернатором этого города и имел там дом. Провожаемый толпой зевак, Ермолов ехал вдоль торговых рядов в открытой бричке, сидя рядом с офицером; четверо верховых солдат скакали по бокам и сзади.

Линденер был нездоров и сидел в кресле в домашней куртке и шароварах, с закутанным горлом. Ермолову он показался похожим на хорька, только глаза не темные, а серые, водянистые. Полковник был готов к тому, что его станут допрашивать, и мысленно прокрутил в голове возможные вопросы и свои ответы на них. Однако Линденер, к его удивлению, сиплым голосом зачитал ему высочайшее повеление о всемилостивом прощении и отдал обратно шпагу.

Нежданно обретя свободу, Алексей Петрович отправился на постоялый двор, чтобы решить, что ему делать дальше. Возвращаться в Орел? Навестить родителей в деревне — мало ли что? Ехать в Москву? Или к дядюшке Василию Давыдову? Написать ли Михаилу Васильевичу Каховскому в Крым? Спросил себе бумаги и чернил, измарал несколько листов, скомкал и сжег: письма всё равно перехватят, прочитают и неизвестно как истолкуют. Промаялся всю ночь, не зная, что начать, а поутру к нему явился курьер из Петербурга с новым приказом: доставить его как неблагонадежного в Петропавловскую крепость.

…Сергей Тучков несколько раз перечитал коротенькое письмецо от брата из Дорогобужа: Николай просил передать батюшке его горячий сыновний привет, всячески его обнадежить и успокоить. Понять было решительно ничего невозможно, а у Тучкова и так голова шла кругом от неожиданностей. Не успел он как следует осмотреться на новом месте, как получил приказ о своем производстве в генерал-майоры и назначении шефом гренадерского полка на Кавказской линии. Как, почему? Граф Зорич объяснил ему в письме, что государь недоволен корпусом Конде и решил обойти повышением по службе французских полковников в пользу русских офицеров. С одной стороны — хорошо, но с другой — Алексею было жаль покидать Фанагорийский полк и мчаться куда-то за тридевять земель. Впрочем, в том же письме Зорич добавил, что к свадьбе всё готово и Наденька уже собралась в дорогу, чтобы сопровождать своего будущего супруга, что же касается прочих его обещаний, в отношении приданого, их придется оставить до удобнейшего времени, но они оба могут быть благонадежны.

Бричку подбрасывало на ухабах; Тучков сидел нахохлившись, напрасно отворачиваясь от хлестких пощечин ноябрьского ветра; дымное небо нависло над унылыми равнинами, грозя пролиться ледяным дождем. Сжатые нивы сменялись оголившимися дубравами, неопрятная рыжая щетина камышей проступала сквозь маслянистую воду озер. Завидев впереди окраины Шклова, Сергей Алексеевич почувствовал умиление, будто вернулся на родину. Следующие несколько дней он потом вспомнить не мог, они прошли в каком-то угаре. Очнулся он уже посреди донских степей, на пути к Кавказской линии, главным начальником над которой был генерал-лейтенант Кнорринг — с самой Вильны не виделись…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})***

Берлинский дворец Радзивилла не мог сравниться с Несвижским, но всё же был сдержанно красив снаружи и сказочно роскошен внутри. Между молодой княжеской четой царило согласие, и гости тоже не позволяли себе ни злословия, ни досужих сплетен. В этой обители муз спорили только о достоинствах итальянских и немецких оперных певцов, а единственными партиями были партия Гайдна и партия Враницкого. Первые считали своего кумира жемчужиной венской школы, а его симфонии — совершенством: им можно только подражать, но никак не превзойти. Вторые утверждали, что струнные квартеты моравского композитора превосходят моцартовские, симфонии же не уступают гайдновским, а главное — они новы и оригинальны. Чтобы примирить и тех, и других, хозяин дома исполнял что-нибудь из собственных сочинений, виртуозно водя смычком по виолончели или аккомпанируя своему пению на гитаре. Разумеется, каждое его выступление встречали рукоплесканиями и возгласами «браво!».