История французского психоанализа в лицах - Дмитрий Витальевич Лобачев

В каждой культуре существует собственный опыт «принятия» и усвоения психоанализа. Этот опыт зависит от исторической, культурной (в широком смысле слова) среды, а также связан с тем, кто именно «передает» идеи психоанализа. Во Франции в силу исторической ситуации (франко-прусского противостояния, уходящего корнями в еще более глубокие исторические конфликты, а также антагонизма французской и немецкой школ психиатрии и философии) психоанализ столкнулся с большим сопротивлением, которое удалось преодолеть, лишь создав возможность «французского» психоанализа (Лакан, Дольто, Лапланш и др.). Однако одновременно с этим делались попытки примерить Францию с психоанализом как сугубо клинической практикой, близкой к психиатрии (Лебовичи) или академической психологии (Лагаш).

Французское прочтение психоанализа стало популярным и узнаваемым во всем мире благодаря «интеллектуализации» этой дисциплины. Во времена Фрейда психоанализ оставался скорее клинической практикой: интеллектуалы мало интересовались им и уж тем более на его основании не стали бы выстраивать философскую систему. Французам же удалось заинтересовать психоанализом не только психиатров и художников, поэтов-сюрреалистов, но и философов, антропологов, критиков искусства и литературы и т. д. Если верно то, что постмодернизм был основан французами, то также верно и то, что фрейдизм был одним из источников вдохновения. Конечно же, на этом фоне особенно выделяется фигура Лакана — человека, ставшего для французского психоанализа тем же, кем был Вергилий для Данте. Сила и масштаб личности Лакана таковы, что он один стал своеобразным «симптомом», наиболее показательной, пусть и спорной фигурой в истории развития психоанализа.

Историю французского психоанализа можно условно разделить на три этапа или, если говорить о ней в лицах, поколения. Первое, довоенное (имеется в виду Первая мировая война), включало в себя первопроходцев, организаторов ППО. Характерно, что среди них было много евреев и представителей других национальностей — Сокольницка, Левенштейн, Соссюр и др. Это первое поколение сумело воспитать «второе» — Нашта, Лагаша, Лакана, Дольто и других аналитиков, чья молодость и начало карьеры пришлись на немецкую оккупацию. Но именно они стали «классиками», заложившими основы того мощного движения, в которое превратился психоанализ после 1945 года. Ими были «воспитаны» аналитики третьего поколения, такие как Грин, Лебовичи, Леклер, Понталис. Они стали достойными продолжателями дела своих учителей, однако после их смерти, к 2010-м годам, блеск французского анализа сошел на нет, оставив после себя обширное пространство для рефлексии. К тому же именно среди третьего поколения было довольно много аналитиков без медицинского образования.

Несомненно, важным и специфическим фактором в развитии психоанализа во Франции было (и остается) наличие большого числа организаций, школ и объединений. Многие из них переживали расколы, внутренние конфликты, в результате которых… зачастую появлялась новая школа или организация. Поэтому, говоря об истории французского психоанализа, следует упомянуть как минимум две даты: 1953 и 1963 годы, которые ознаменовали два крупнейших конфликта того периода. Сущность этого противостояния (в течение десятилетия 1953–1963 годов мы наблюдали один вялотекущий теоретический и политический конфликт) состояла в следующем. «Старая гвардия» Бонапарт — Нашт желала сохранения статуса-кво во французском движении, явного лидера к тому времени не имевшем. И когда на горизонте замаячила фигура Лакана и прекрасного организатора Лагаша (вынашивающего собственные амбициозные планы), то «старики» стали понимать опасность, исходящую от них: ведь «молодежь» несла на знаменах различные неортодоксальные идеи, теоретические и практические новшества и т. д. Более всего была заметна фигура Лакана (который, признаться, сам-то ни в первый, ни во второй раз конфликта особенно не желал, предоставляя оправдываться за него в основном своим ученикам), вызывающая у одних трепет, а у других только раздражение.

Окружив себя учениками и сторонниками, будучи частью большого интеллектуального общества, куда более заметной, чем его коллеги, он, конечно, оказался тем, чье присутствие в рядах сообщества само по себе нарушало покой. В первый раз схлестнувшись касательно принципов преподавания, группа Лагаша — Лакана резко отмежевалась от «деспотии» Нашта; во второй раз Лакан и некоторые его единомышленники стали точкой преткновения для вступления ФПО в международную ассоциацию. Справедливо ли было ставить учеников и друзей Лакана перед таким сложным выбором (членство в МПА или Лакан?) — вопрос риторический и неоднозначный с точки зрения этики. Но и «драматизм» событий переоценивать не стоит, так как движение это было в чем-то, увы, закономерным.

Требование МПА по исключению Лакана из ФПО было лишь последней каплей в и без того напряженных отношениях мэтра с окружением, которых он упрямо не желал замечать. Так, постепенно, мы приближаемся к вопросу о Лакане, который попросту нельзя игнорировать.

Сущность «лакановского» вопроса состоит не в том, «хороший» или «плохой» он был аналитик или теоретик. Формулировки такого характера носят претенциозный характер, и их цель — либо «вычеркнуть» Лакана и «лаканизм» (то, что мы под ним силимся понимать) из скрижалей психоанализа, либо же, наоборот, возвести мэтра в ранг небожителей, а его учение сделать единственно верным вариантом аналитической теории. Фактически перед нами стоит политический аспект «лакановского вопроса», но смысл его в другом: сумел ли интеллектуальный эксперимент Лакана привнести в практику и теорию психоанализа нечто принципиально новое и пошло ли это на пользу аналитикам? По понятным причинам это требует всестороннего и тщательного изучения, поиска способов интерпретации и понимания, что для части аудитории уже задача невыполнимая. Но, отвечая именно на этот вопрос, можно понять значительно больше, чем если давать «оценки» и развешивать ярлыки.

Позволим себе сделать еще один вывод, более общего порядка. Психоанализ возник в «эпоху вероятностей» — времени, когда привычный мир стремительно, скачкообразно изменялся, порой буквально опережая и пугая себя самого. В такие моменты меняются не только «знания», но и сама структура знаний, то, как эти знания устроены, то, как они функционируют. Обыватель в таких случаях путается в реальности, которая поминутно изменяется. Более искушенный наблюдатель не без азарта делает ставки, желая угадать, что же будет потом, завтра; и мало кто удивляется, что часто такие предсказания не оправдывают себя. И наконец, находятся некоторые смельчаки, которые, не боясь, отправляются в исследовательскую авантюру, чтобы сгинуть в безвременье («эпоха вероятностей» обеспечивает примерно одинаковую вероятность на то, чтобы выжить или погибнуть под обломками собственных амбиций). Именно таким смельчаком был Фрейд, которого справедливо было бы сравнивать скорее не с доктором Фаустом или другим образчиком «сумрачного немецкого гения», а с испанским конкистадором, каким-нибудь Кортесом (хотя самому Фрейду такое сравнение пришлось бы, возможно, и не по душе). Поставить все на карту, броситься в отчаянную интеллектуальную авантюру, желать найти золотой город… и в результате отыскать нечто большее, намного большее, чем удастся когда-либо кому-либо одному