Ночной Странник - Ярослав Гжендович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глаза внезапно шевельнулись.
– Ты не можешь говорить?! Мигни два раза, если «да», и один – если «нет».
Два мигания. Очень быстро.
– Это сделали местные?
Три мигания. Что бы это значило?
– Живы ли остальные?
Три мигания.
– Это значит, что ты не знаешь?
Минута раздумья.
Два мигания.
В голове Странника пронеслись сотни вопросов, но на немногие можно было бы ответить «да» или «нет».
Что-то тихо постукивало.
Одна ветка справа слегка шевельнулась, ударяясь о соседнюю. Стук-тук… стук… стук-тук… Пауза. Стук… стук… Пауза.
Азбука Морзе? Попытался понять, что этот передает, но растерялся.
Точка, тире, точка, точка, тире, тире, точка.
L-M-E?
Тот начал еще раз.
Тире, точка, тире. Точка, точка.
Наконец он понял: KILL ME. Убей меня.
– Я должен тебя убить?
Тот перестал стучать. Моргнул дважды, закрыл глаза.
– Дюваль! Я не хочу тебя убивать! Это спасательная экспедиция! Я спущу сюда корабль! Но я должен знать! Куда они пошли? Что здесь произошло?! Кто это с тобой сделал? Как я могу помочь?!
– KILL ME KILLME KILMEKILME KILME KILL…
Ничего не получилось.
Драккайнен просил, умолял, убеждал и объяснял. Безрезультатно. Тот не отвечал ни на один вопрос – только повторял по кругу свое.
Он ощупал дерево со всех сторон, но не нашел ничего, кроме ствола. Обычного, гладкого, сухого ствола, почти лишенного коры. Ствол, ветки, ланцетовидные листья, как у оливы. Дерево, в которое был вплавлен Дюваль, как статуя в избе вплавляла в себя Халлеринга.
Дюваль, однако, был жив. Имел только глаза и возможность двигать одной веткой. Рос ли он вместе с этим деревом?
Ничего странного, что сошел с ума.
Исполненный ужаса и сочувствия, Вуко, возможно, и правда смог бы его убить, но понятия не имел как. Как быстро и гуманно убить дерево? Это ведь не так просто.
Отошел, стараясь не вслушиваться в упорный стук ветки:
– KILMEKILMEKILMEKILME…
Он подошел к лежащей на земле половине твари и решил внимательней ее осмотреть. Для начала ткнул мечом. Бледные круглые глаза внезапно раскрылись, рука воткнула когти в грунт, и голова внезапно подскочила, словно ракета, на высоту его лица. Ускорение пало, как занавес; спиной и шеей он внезапно почувствовал напор воздуха, когда отпрыгивал назад, разворачивался и размашисто пинал голову твари. Та изменила траекторию, явно ускорившись, покатилась по земле с отвратительным пустым звуком.
Драккайнен глядел на нее со страхом, тяжело дыша, а потом увидел, что рука твари вытягивается вперед, когти втыкаются в доски, затем напрягаются мышцы, подтягивая плечо и голову, и рука снова выстреливает вперед, как в плохом фильме ужасов. Ползет. К нему.
– Piczku materi! – рявкнул Драккайнен. – Да подыхай же ты, падаль!
Ухватил меч двумя руками и изо всех сил проткнул существу череп. Потом поднял удивительно тяжелые останки на острие, размахнулся и послал голову прямо в стену палисада. Аж загудело.
– Я уже пять раз тебя убил! – орал, разъяренный до предела. – Перестань ЖИТЬ! Что это, вообще, за дурость! Что за придурковатый мир! Только Бабы-яги на метле не хватает! Что, волшебный котелок прискачет и поклонится мне?!
Тварь будто послушалась: тихо зашипела и сделалась недвижима.
– Ага! – сказал Драккайнен. – И тихо мне лежать!
Его достало это место, он был разъярен, измучен и голоден. Ругаясь себе под нос, пересек широким шагом двор и вошел в дом. Через минуту вышел, неся старое потрепанное одеяло. Бросил его на землю и пинком закатил на него отрубленную лапу, после замотал в толстый тюк. Внутри материи что-то начало шевелиться, и Нитй’сефни, грязно ругаясь по-фински, несколько раз грохнул свертком в землю.
Потом собрал оставшиеся на дворе останки членов экспедиции и занес внутрь дома. Положил все, что нашел, на столе напротив статуи Халлеринга и минуту стоял со склоненной головой, немо двигая губами. Еще раз обыскал дом и наконец вышел с небольшой пластиковой канистрой, обливая стены и провалившуюся крышу. Затем присел на безопасном расстоянии и достал из мешочка на поясе кресало.
«Вы должны выяснить, что произошло, – сказал Лодовец. – А если понадобится – разгрести весь тот свинарник».
Дюваль все время монотонно стучал веткой.
Драккайнен встал, пнул колодец и пошел за топором.
Когда он спускался с холма, пламя вставало над палисадом и сыпало искрами в ночное небо.
* * *Меня будит дождь. Отвратительное свинцовое утро среди тумана и мерзкой мороси. У меня все болит. Уже и не знаю, из-за вчерашней драки или после ночи, проведенной на толстой раздвоенной ветке. Холодно.
Развязываю веревку, которая удерживает меня на стволе, и спускаюсь на землю, завернутый в шерстяной плащ.
Чего я только не наслушался об этом плаще! Что натуральная шерсть греет, даже будучи мокрой. Что от дождя волокна сжимаются, и плащ становится водонепроницаем.
Может, оно и так.
Только вот к тому моменту он уже промокает насквозь. Как и человек, который его носит.
У меня болит ахиллесово сухожилие, все мышцы, царапины на предплечье и обожженная спина. Я мокрый, замерзший и озлобленно-голодный.
Этот, подошедший, отзывается, как раз когда я стою среди папоротников, облегчая мочевой пузырь.
Он сидит на краю леса в деревянной одноосной тележке, запряженной крупной животинкой – чем-то средним между ослом и окапи.
– Это был прекрасный бой, – говорит он. – Быть может, достойный песни.
– Какой бой? – спрашиваю я.
Он худой, в плаще с капюшоном и держит в руке ломоть солонины, от которого отрезает небольшие кусочки кривым ножом.
Я спокойно шнурую штаны. Справлюсь в случае чего. Справлюсь, прежде чем он соскочит с козел или потянется за чем-нибудь опасным.
Я игнорирую его. Здесь подкрасться к спящему человеку – поступок некультурный и опасный. По сути, он меня оскорбил.
По крайней мере, насколько я себе представляю.
Знать не знаю, как он высмотрел меня в густой листве, среди ветвей. Потому я и сердит – но исключительно на себя самого.
Собираю подходящие ветки для костра. Есть здесь парочка растений, сухостой из которых загорится и под дождем. Человек продолжает жевать свою солонину, с интересом поглядывая на меня безумными, исполненными тьмы глазами. Пожалуй, он стар. Непросто оценить. Здесь и сорокалетний – уже старик. Худое лицо испещрено морщинами и кажется измученным.
Кресало выстреливает пучками искр. Я раздуваю жар на кусочке коры, на кучке трухи и иголок, пока не появляется пламя.
Когда грею ладони у потрескивающего огня, что жрет сухие прутья, думаю о кофе. Эспрессо из крохотной чашки с капелькой крема поверху. Этот, на телеге, все сидит и закидывает с кончика ножа кусочки мяса в рот.
– Присядь к огню, – говорю я.
– Я мог бы тебя убить, – отвечает он с полным ртом.
– Но не убил.
– Это ловко – так спать на дереве.
– Как видно, недостаточно ловко. Так и будешь кричать с тележки?
– Предпочитаю глядеть на мир с козел. Выше. Лучше видно.
Я вытаскиваю из укрытия свои вещи. Тюки, сумы, наконец – седло, на котором и сажусь у огня. Хоть для чего-то пригождается. Нахожу твердые полоски соленого сушеного мяса, завернутые в пергамент. Приготовлю их в кипятке. Раз нет кофе, по крайней мере, выпью подобие бульона. Хоть что-то горячее для желудка.
– Кто там жил? – Я машу рукою в сторону холма, на котором чернеет выжженный обрубок станции. Палисад частично уцелел, но оттуда еще поднимается столп черного дыма.
Он пожимает плечами:
– Никто. Всякий знает, что это проклятое место. Урочище. Таких много. Только глупец входит в такие места.
– Я кое-кого ищу. Я чужой в здешних краях. Ищу таких, кто был бы чужим, как я, – и кто потерялся.
– Меня тоже долгонько не было. Поход.
Он использует слово «хансинг». Поход, а точнее – морской грабительский набег. Дословно «дорога за счастьем».
Вытягивает руку с ножом, указывая на лес по другую сторону поляны, где звенит ручей:
– Там дорога. Ведет к первому дворищу. Обитает там Грисма Безумный Крик.
– Знает что-то о моих родственниках?
– Нет. А может – да. Но отсюда сумеешь выйти только в ту сторону. Грисма Безумный Крик, с осени окруживший себя шипастым частоколом, сидит в доме предков и вместе с горсточкой людей трясется от страха перед тем, что выходит из леса. Он – первый, кто обитает за Пустошами Тревоги. Ступай и вручи ему подарок. Отдай ему свою добычу.
– Какую добычу?
Мужчина указывает на сверток, лежащий поодаль. Тюк из старого пледа, пропитавшийся кровью. Тюк, который все еще немного шевелится.
– Порой он посылает в лес кого-нибудь чужого. Слишком молодого, чтобы бояться, и слишком глупого, чтобы отказаться, – желая освободить его от очередных призраков. От детей холодного тумана. Пробужденных. Но они никогда не перестанут приходить. Это дурные времена. Война богов. Раньше было по-другому. Так вот: отдай ему это на память. Пусть повесит на частоколе и кричит своим людям, что он – великий стирсман.