Отель с привидениями (сборник) - Джон Фолкнер

Брат согласился с ним, и мистер Гаскелл спросил:

— Скажи, Джонни, когда этот человек уходил, он направился к двери?

— Нет, в дальний угол комнаты, а когда миновал книжный шкаф, то исчез в мгновение ока.

Мистер Гаскелл подошел к книжному шкафу и посмотрел на названия книг, словно надеялся найти в них подсказку, которая навела бы его на след, но ничего не обнаружив, обратился к Джону:

— Сегодня наша последняя встреча перед каникулами, мы расстаемся на целых три месяца. Давай сейчас сыграем гальярду и посмотрим, что будет.

Брат пришел в ужас от подобного предложения, он не скрывал, что боялся вновь увидеть ночного гостя, всерьез опасаясь, что повторение подобных потрясений грозит расстроить его здоровье. Но мистер Гаскелл настаивал, уверяя, что теперь, когда они вдвоем, бояться нечего; напротив, это поможет его другу избавиться от страха, и повторил, что это последняя возможность, когда они могут разыграть сюиту перед долгой разлукой.

В конце концов брат сдался и взял скрипку. Мистер Гаскелл сел за фортепьяно. Джона охватило страшное волнение, и, когда началась гальярда, руки его дрожали так, что он едва справлялся со смычком. Мистер Гаскелл тоже явно нервничал и против обыкновения играл не очень чисто. Однако случилось невероятное — чары впервые утратили силу: не раздалось ни единого звука, и никто не появился. Друзья еще раз проиграли сюиту, однако с тем же результатом.

Оба были в недоумении и не находили объяснения такой перемене. Джон вначале с содроганием ждал появления призрака, а когда тот не явился, испытал едва ли не разочарование, — так уж устроен человек.

Молодые люди еще недолго побеседовали и вскоре простились. Наутро Джон уезжал в Уорт Малтраверз, а мистер Гаскелл в Лондон, откуда через несколько дней должен был отправиться домой в Уэстморленд.

Глава V

Летние каникулы Джон провел в Уорте Малтраверзе. Ему очень хотелось нанести визит в Ройстон, но миссис Темпл и Констанция уехали в Шотландию. Там тяжело заболела сестра миссис Темпл, и они находились при ней до самой ее кончины и лишь поздней осенью вернулись в Дербишир.

Джон и я росли вместе. Во время учебы в Итоне он всегда приезжал на каникулы в Уорт. После смерти нашей любимой матушки у нас не осталось никого, и мы еще сильнее привязались друг к другу. Даже когда брат поступил в Оксфорд и для него настал тот возраст, когда молодые люди стремятся в полной мере воспользоваться обретенной свободой, отправляются в путешествие или гостят у друзей на каникулах, Джона никогда не тянуло из дома, он был всей душой предан мне и нашему Уорту. Брат во всем доверял мне как другу, и у него никогда не было от меня тайн. Я не помню более светлой поры в нашей жизни, чем летние каникулы 1842 года. Во всяком случае, что касается меня, я могу это смело утверждать и думаю, Джон согласился бы со мной. Ибо разве могли мы знать, что легкое облачко, едва показавшееся на горизонте, вырастет в страшную тучу и тьма опустится на нас? Дни стояли безоблачные и жаркие, даже старожилы не помнили такого прекрасного лета, плоды и фрукты уродились в изобилии. Джон нанял небольшую яхту «Палестину» и поставил ее на нашем причале в Энкоуме. Мы много плавали на ней, побывали в Уэймуте, Лайм-Риджисе и в других знаменитых местах на южном побережье.

В то лето брат доверил мне две тайны — признался, что полюбил Констанцию Темпл, что не явилось для меня неожиданностью, и рассказал о призраке. Не могу передать, с каким ужасом я слушала эту историю. Все во мне восстало против зловещего загробного видения, грозящего омрачить нашу беззаботную жизнь, и сердце у меня сжалось от тяжких предчувствий. Появление призрака и вообще всякое общение с бестелесным духом всегда предвещает беду тому, кто видел его или с кем он говорил. У меня не возникло и тени сомнения в достоверности рассказанного братом — раз он утверждал, что видел призрак, значит, так оно и было. Они с мистером Гаскеллом дали друг другу слово никого не посвящать в эту тайну. Но, мне думается, молчание невероятно тяготило брата, и уже через неделю после приезда в усадьбу он не выдержал и открылся мне. Дорогой Эдвард, я хорошо помню тот печальный вечер, когда Джон решился поделиться со мной своей страшной тайной. Мы обедали вдвоем, без гостей, и я заметила, что весь вечер его снедала какая-то тревога. Приближалась прохладная ночь, с моря подул свежий ветерок. Взошла луна той прихотливо изломанной формы, какой она бывает на ущербе через день-два после полнолуния; от влажного воздуха вокруг нее возникло сияние, предвещавшее грозу. Мы вышли из столовой на небольшую террасу, обращенную в сторону Смедмура и Энкоума. Тусклая зелень кустов, тянувшихся сквозь балюстраду, была влажной от соленого дыхания моря. Из бухты доносился шум волн, гонимых западным ветром. Вскоре мне стало холодно, и я предложила вернуться в дом, где в бильярдной всегда, за исключением очень теплых ночей, топили камин. «Подожди, Софи, — сказал Джон, — мне нужно кое-что рассказать тебе». Мы направились к старому домику, где хранились лодки, и там я все узнала. Когда брат дошел до описания явившегося ему человека, я помертвела от ужаса и горя. Потрясенная услышанным, я забыла о времени, не замечала ночной прохлады, и только когда брат замолчал, почувствовала, как я замерзла.

— Вернемся в дом, Джон, — попросила я. — Здесь холодно, я продрогла до костей.

И все же молодости свойственно надеяться на лучшее и забывать о плохом. Прошла неделя, другая, и острота впечатления понемногу притупилась, померкла. Мы наслаждались радостями дивного лета, по-моему, их ведают лишь те, кому доводилось видеть синее море и ласковый прибой у белых скал Дорсета.

Ни за что на свете не хотела бы я услышать злосчастную гальярду, и хотя брат не раз обсуждал со мной это происшествие, он никогда не предлагал мне послушать ее. С его слов я знала, что ноты Грациани он привез с собой, не оставив их в Оксфорде, но не показал мне тетрадь, и я решила, что он сознательно держал ее под замком. Между тем Джон не оставлял музыкальных занятий, и по утрам, сидя на террасе с книгой или шитьем, я часто слышала, как он играл в библиотеке. Хотя он никогда не пытался мне описать, что представляла собой гальярда, я догадывалась, что он нередко исполнял ее. Однажды утром до моего слуха донеслась мелодия, написанная в необычно низком ключе, и у меня сразу же сжалось сердце. Сама не знаю почему, я поняла, что это и есть гальярда из «Ареопагиты». Джон использовал сурдинку и играл очень тихо, но я знала, что не ошиблась. В один ненастный октябрьский день, всего лишь за неделю до того срока, когда брат должен был вернуться в Оксфорд к началу осеннего триместра, он вошел в гостиную и предложил вместе помузицировать. Я с радостью согласилась. Хотя я и не блистала музыкальными талантами, но с огромным удовольствием играла на фортепьяно и ужасно гордилась всякий раз, когда брат просил меня аккомпанировать ему, несмотря на то, что мне было далеко до мастерства, с каким он владел скрипкой. Мы сыграли несколько вещей, и тут Джон взял продолговатую нотную тетрадь в белом кожаном переплете и, поставив ее на пюпитр, предложил исполнить сюиту Грациани. Я поняла, что речь шла об «Ареопагите», и стала умолять брата избавить меня от такого испытания. Однако он, слегка пожурив меня за глупые страхи, объяснил, что вот уже три месяца не слышал, как звучит это сочинение с аккомпанементом. Я видела, что ему очень хотелось сыграть сюиту, и, чтобы не обидеть любящего брата, который не заслуживал непослушания и вскоре должен был покинуть отчий дом, я в конце концов взяла себя в руки и согласилась. Но я так боялась, что случится нечто ужасное, что от страха почти не различала ноты. Однако волновалась я напрасно, ничего не происходило. Тогда я понемногу приободрилась и, отдавшись очарованию прекрасной музыки, закончила сюиту с легким сердцем. Боюсь, мое исполнение не доставило большого удовольствия брату. Он привык играть с мистером Гаскеллом, и, разумеется, я не только уступала ему в технике, но и плохо представляла себе, как исполнять basso continuo. На этом мы закончили музицировать, и Джон подошел к окну. Он стоял, глядя на море, и в это время среди серых облаков открылись просветы. За Портлендом садилось солнце, озарив небосклон ярким светом и посылая нам после долгого ненастья прощальный привет. Я взяла тетрадь с сюитами Грациани и, положив ее на колени, листала пожелтевшие, покрытые бурыми пятнами страницы. В тот момент, когда я закрыла тетрадь, яркий свет заходящего солнца проник в комнату и упал на герб, оттиснутый на переплете. Позолота уже почти стерлась, и при обычном освещении его было трудно заметить, но когда яркий луч высветил его, я узнала тот самый герб, который рисовался мистеру Гаскеллу изображенным на балконе для музыкантов в старинной бальной зале. Брат не раз описывал мне эту картину, возникшую в воображении его друга, и надо же было такому случиться, что я увидела перед собой тот же самый причудливый герб — на золотом поле щита голова херувима, трубящего в три лилии, как в фанфары. Сделав столь невероятное открытие, я вздохнула с огромным облегчением, поскольку оно хотя бы отчасти объясняло загадку. Несомненно, мистер Гаскелл однажды заметил этот герб на переплете и, сам того не сознавая, хранил его образ в памяти, но однажды он всплыл в его грезах. Я поспешила сказать об этом брату, он страшно заинтересовался и, внимательно рассмотрев герб, согласился, что моя версия вполне правдоподобна и позволяет в известной мере объяснить это удивительное совпадение. 12 октября Джон вернулся в Оксфорд.