Секрет моей матери - Никола Скотт

Когда я вошла к маме, она сидела в постели. Мне показалось, что сегодня она выглядит лучше, бодрее, показалось, что у нее на лице появился румянец. Мое сердце забилось чаще. Так бывает всегда, ведь надежда все равно жива. Я показала маме «Радио таймс» и спросила, хочет ли она послушать «Дневник миссис Дейл» или мне лучше пойти в сад. Несколько недель назад, когда наконец наступила весна, мама стала заводить речь о своем саде, о том, что нужно поухаживать за цветами, посадить овощи и посмотреть, принялась ли шпалерная яблоня. Но она не могла ничего этого сделать – от напряжения у нее сбивалось дыхание – и вынуждена была сидеть дома. Когда маму охватывало беспокойство, я придвигала ее кресло к окну, чтобы она могла посмотреть в сад и записать в блокнот, что цветет и что нужно сделать, а потом отправлялась выполнять ее поручения. Иногда мама давала мне задания, глядя в окно, а я в это время стояла в саду, держа в руках секатор. У нас есть садовник, который выполняет основную часть работы, да и отец не любит, когда мама кричит из окна; он считает, что женщине совершенно не пристало так себя вести, особенно если она умирает. Однако мама любит свои цветы, поэтому, что бы там ни говорил отец, я собираю огромные букеты и расставляю их в маминой комнате, иногда заполняя две или три вазы.

Но сегодняшний день был не похож на другие. Меня действительно отсылают на летние каникулы, к знакомым моих родителей, Шоу, которые живут в Сассексе, в местечке под названием Хартленд. Когда я вошла, мама отложила в сторону книгу, и по одному ее взгляду я поняла, что вопрос уже решен. Я даже рта не успела раскрыть. Скрипучим, хриплым голосом мама произнесла:

– Я хочу, чтобы ты туда поехала.

Она с трудом дышала, и я машинально поднялась, чтобы взглянуть на чайник, который мы всегда держим на огне. Но мама удержала меня.

– Лиззи, милая, я хочу, чтобы ты туда поехала, хочу, чтобы ты чудесно провела лето вдали от этого дома. Ты такая хорошая девочка, ты принесла мне столько радости и заслужила это…

– Но я хочу быть с тобой! – ответила я, изо всех сил стараясь не расплакаться.

Мама не любит, когда я плáчу, – ей не хочется, чтобы мы тратили время на слезы и разговоры о неизбежном. Я знаю, что она пытается научить меня быть сильной. Но я не сильная, по крайней мере, не всегда, и уж точно не сейчас. Я хотела заявить, что не оставлю ее, но она крепко сжала мою руку и сказала, что знала, знала, что будет тяжело, но что мне обязательно понравятся Шоу, и что она сама в юности бывала в Хартленде (это совсем рядом с Ла-Маншем), и что там красиво и в ветреные дни иногда чувствуется запах моря.

– Это очень приятное место, Лиззи, настоящий загородный дом, большой, но очень уютный, окруженный деревьями, лужайками и чудесным-пречудесным садом. Ты сможешь гулять. Там есть розарий, почти совсем как в стихах Россетти. Не думай, что это каприз твоего отца; это я настояла, чтобы ты поехала к Шоу. Мне хочется, чтобы ты была счастлива. Тебе будет хорошо в компании сверстников. Нельзя все время возиться со старой матерью, почти не выходя из дома.

Но что она будет делать, когда отец уйдет на работу? Мама постоянно чувствует усталость, но вместе с тем она такая суетливая, все время ворочается и мечется, и я знаю, как разговаривать с ней, как ее успокоить. Отец не заботится о ней так, как я, не приносит ей чай, не держит за руку, когда она отдыхает. А еще я читаю маме, но делаю это медленно и тихо, чтобы у нее не разболелась голова, со множеством пауз, чтобы она могла прокашляться. Отец не станет читать ей романы, которые она любит, Грэма Грина, Дорис Лессинг или Агату Кристи. И, возможно, он даже не догадывается, как сильно его жена любит поэзию. Его будут смущать страстная тоска и любовь, он не станет потворствовать ей, несмотря на то, что Кристина Россетти была очень респектабельной и серьезной женщиной. Еще я читала маме газеты, но не новости о ядерном вооружении, холодной войне и азиатском гриппе, а заметки о медвежатах, танцующих между рядами в кинотеатре, которых выставила полиция, о том, что Хиллари дошел до Южного полюса[4], и о том, что женщин наконец-то допустили в палату лордов. Отец может включить ей Симфонический оркестр Би-би-си и «Вопросы садовода», но никогда – «Вечерний театр по субботам» или стихи, которые читают на третьем канале, поскольку считает все это примитивным и глупым.

Думать о том, что мама останется один на один с ним, сестрой Хэммонд и уколами морфина, – это для меня уже слишком.

– Я буду ужасно по тебе скучать, – сказала она, словно прочитав мои мысли, – но хочу, чтобы ты была послушной девочкой и провела время как следует, понимаешь? Понимаешь, Лиззи? Я хочу, чтобы ты была счастлива.

Последние слова она произнесла скороговоркой, но легче мне от этого не стало. Я знаю, отец не желает, чтобы я оставалась здесь, на Баф-роуд. Мне хочется думать, что он стремится уберечь меня от созерцания маминого угасания, но, вероятнее всего, он просто не знает, что со мной делать, ведь теперь, когда закончились занятия в школе, я буду бесцельно слоняться по дому. Скорее всего, отцу и самому не хочется видеть, как маме становится хуже, возможно, это возвращает его к ужасным воспоминаниям о фронте, о том, как гибли люди в окопах, и это должно вызывать у меня сострадание. Но в моем сердце нет жалости к нему, потому что нам обоим необходимо каким-то образом справляться с этим; мы оба должны быть сильными и научиться жить с этой бедой. Я ненавижу отца за то, что он решает за меня и мне приходится ему подчиняться. Мне горько от того, что я не могу отказать маме, даже когда она произносит свои пожелания так торопливо, с трудом, держа меня за руки и прижимаясь лбом к моему лбу. Я чувствую ее нежную кожу, которая кажется бумажной. Мамино лицо так близко, что я вижу только ее глаза, а не худое, измученное болезнью тело. Иногда я забываю – всего на миг – о том, что с ней происходит; словно во всем мире существуем только мы с ней; словно так было всегда.

Но когда мама отстранилась и посмотрела в окно, я вдруг поняла, или, по крайней мере, мне показалось, что я угадала ее желание. Ей хочется, чтобы я избавилась от всего этого: от сумрачного дома с задернутыми шторами, который вскоре станет еще темнее; от сада, за которым она не может больше ухаживать; от людей с противоположной стороны улицы, которые не подходят к нам, потому что боятся, ведь смерть положила глаз на наш дом. Мама хочет, чтобы я была свободна – хотя бы какое-то время.

Тогда я больше ничего не стала возражать. Я последний раз почитала маме вслух, очень стараясь говорить уверенно и не расплакаться, потому что она не любит, когда я плáчу. Но готова побиться об заклад: невозможно читать стихи Кристины Россетти и не плакать, когда умирает твоя мать.

Глава третья

Она моя мать. Слова женщины прозвучали на пороге, проникли в прихожую, отразились от стен и добрались до самых темных углов нашего дома.

– Извините, – произнесла она и подошла ближе. Когда незнакомка вытянула руки в каком-то умиротворяющем жесте, я заметила, что у нее слегка дрожат пальцы. – Я знаю, что все это очень неожиданно. И прошу прощения, что… явилась сюда. Я приехала из самого Солихалла, а потом вдруг побоялась позвонить в дверь. Дело в том, что я не… – Ее голос вдруг утратил мелодичность, стал тонким и пронзительным, а затем и вовсе стих.

В ответ на это можно было бы сказать многое, но шок странным образом воздействует на людей, вызывает у них отвращение и отрицание и вместе с тем повергает в ступор. Женщина опять заговорила, поначалу сбивчиво, затем – все более решительно. Она вынула откуда-то тоненькую папку и стала показывать что-то, лежавшее внутри, затем протянула это нам, но мой слух отказывался воспринимать выдаваемые ею звуки. Я услышала только слова миссис Бакстер.

– Это ваше свидетельство о рождении? – Миссис Бакстер прищурилась и поднесла бумагу ближе к глазам, а затем стала похлопывать себя по карманам, ища очки.

– Я знаю, что ее имя там не фигурирует, однако у меня нет записей из книги регистрации актов об усыновлении. Пока что нет. – Женщина откашлялась. – Я связалась с местными властями, но это довольно сложный процесс, поскольку мне приходится обращаться к консультанту. Тем не менее у меня есть еще вот это.

Она опустила руку в сумку и вынула оттуда кучу тряпья. Нет, это было не тряпье, а холщовая сумка, сметанная грубыми, неровными стежками, словно сшивший ее человек не знал толком, что делает. За долгие годы сумка пожелтела, от нее слегка пахло плесенью, а вышивка крестиком – неловкий узор стежков, проходивший по краю, – утратила цвет. Женщина сунула туда руку и извлекла маленький зеленый джемпер, крошечную шапочку из овечьей шерсти и штанишки, сшитые из той же грубой зеленой ткани. И, наконец, тонкую тетрадь, напоминавшую буклет, очень потрепанную, как будто ее часто читали или просто держали в руках. Я машинально потянулась к ней, но миссис Бакстер оказалась проворнее. Она водрузила на нос очки, быстро взяла тетрадь и принялась торопливо ее листать. У меня в ушах по-прежнему стоял странный звон… Я заметила, что миссис Бакстер сильно побледнела.