Страх - Евгений Рысс

Он все делал обыкновенно, все делал так, как должен делать человек его типа, его характера, его привычек. Наверное, он десятки раз видел, как умываются поутру горожане в реке или озере, и исполнял все так, как положено, как типично. Немного слишком старательно исполнял, переигрывал.

Впрочем, может быть, это мне только казалось. Мне все казалось в нем подозрительным.

Наконец, свеженький, розовый, с мокрыми волосами, он подошел к нам.

— Я боялся проспать, — сказал он, усаживаясь на валун. — Надо пораньше к Яковлеву попасть.

— Так что, окончательно решили сегодня ехать? — спросил Глухов, глядя в сторону и отправляя в рот ложку за ложкой.

— Конечно, — сказал Разгуляев. — Я свеж и бодр. Лошадка тоже, наверное, отдохнула. До яковлевской группы километров тридцать, они в Ивантеевке стоят. Часа за четыре я на своем рысаке дотрясусь, даже если с отдыхом, все равно получится часов пять. А зря время тратить нечего.

— Придется тратить, — сказал Глухов. — Никуда мы вас отсюда не пустим.

Он сказал это просто, не подчеркивая, и мы все трое продолжали есть суп, как будто ничего особенного и сказано не было. Продолжал есть суп и Разгуляев. Слова Глухова, видимо, не сразу дошли до его сознания. Отправив в рот две или три ложки, он вдруг нахмурился и удивленно посмотрел на Алексеи Ивановича.

— То есть как — не пустите? — спросил он, и на лице его было написано, что он ждет какой-нибудь шутки, хочет посмеяться вместе со всеми.

Алексей Иванович доел суп, оставшийся в котелке, отставил котелок, достал платок, вытер губы, достал сигарету и не торопясь закурил.

У меня появилось странное чувство, пожалуй похожее на страх. Не какой-нибудь реальной опасности я боялся, да ее и не существовало. Нас трое, а он один. Оружия у него как будто не было, а у нас — двустволка. Нет, физическая опасность нам не угрожала, и чувство, которое я испытывал, не было физическим страхом. Было другое: пока еще мы находились в простом, понятном, обычном мире. Три геолога завтракают, собираются идти в маршрут, с базы приехал хозяйственник, привез зарплату, поест, сядет на лошадку, поедет дальше. Это был обыкновенный, привычный, милый мне мир. Но вот сейчас скажет Алексей Иванович следующую фразу, и мир станет другим. Это будет мир преследования и борьбы, мир чудовищных преступлений и чудовищной подлости, мир, где будет насилие, может быть, драка, может быть, стрельба, где действуют не закон и порядок, а только личный ум, изобретательность, сила. Я понял, что хоть мне и двадцать семь лет и хоть я без пяти минут геолог, а до сих пор не испытал ничего, что выходило бы за пределы юношеского благополучия. Войну я пробыл с матерью в эвакуации, а что потом? Школьные дела: спросит учитель или не спросит, выдержу экзамен или нет. Служба в армии, три года на заводе. Самое сильное волнение, которое я испытал в жизни, было волнение за то, пройду я по конкурсу в институт или не пройду. Обо всем, что выходит за рамки обыденного, я читал только в книгах и всегда думал, что острые положения, обнаженная борьба, наверное, приукрашены писателем, что в жизни все бывает обыкновеннее, проще, и если даже случится необычайное, то следует просто обратиться в милицию.

Но вот необычайное случилось, а милиции нет, и обращаться в милицию не с чем, и придется самим нам в глухом лесу вести борьбу с настоящим злодеем, вести борьбу умом. а может быть, и физической силой. Нет, не страх я испытывал. Я не боялся вступить в неизвестный мне мир, я испытывал нервное напряжение и взволнованность, потому что сейчас должны были вступить в действие необыкновенные законы и я еще не знал, каким я в этих новых условиях окажусь.

И фраза Алексеем Ивановичем была сказана, и мир, в котором существовали мы, четверо, стал другим.

— Очень просто, — сказал Алексей Иванович. — Мы знаем что ваша фамилия не Разгуляев, а Климов, зовут вас не Платон Платонович, а Валентин Петрович, что во время войны вы работали в гестапо и предали четверых своих друзей, среди которых был большой ваш друг, Владимир Алексеевич Рыбаков, Пашин отец.

Первый ход был сделан. Игра началась.

Разгуляев смотрел на нас с полным недоумением.

— В гестапо? — переспросил он. — Вы серьезно, Алексей Иванович?

— Совершенно серьезно, — сказал Глухов.

— Подождите, подождите. — Разгуляев отставил котелок, вытер губы и тоже закурил.

Я смотрел: руки у него не дрожали.

— Какие же у вас основания? — спросил Разгуляев.

— Паша, у вас есть еще экземпляр фотографии? — спросил Глухов. — Если запасной нет, дайте эту сюда.

Разгуляев посмотрел на фотографию.

— Значит, вот этот — я? — спросил он.

— Да, — сказал Пашка.

Долго Разгуляев вглядывался в фотографию.

— Действительно, сходство есть, — сказал он. — Правда, мне говорили, что я и на писателя Мордовцева смахиваю, но не знаю, портретов не видел. А здесь сходство есть безусловно. Но, товарищи, поймите одно: прежде всего в расследовании дела заинтересован я. Раз вопрос поднят — следствие должно быть доведено до конца. Я, кстати, считаю, что вы поступили очень порядочно, прямо и сразу сказав мне о своих подозрениях. Было б гораздо хуже, если б меня подозревали, а я бы не знал об этом. Теперь я хоть могу защищаться. В конце концов, ничего страшного нет. Пошлют запросы, разыщут в архивах мои дела, фотографии. Я думаю, что это даже займет не так много времени. В общем, прикажете считать себя арестованным?

— Да, — сказал Глухов.

— Ну что ж, — пожал плечами Разгуляев. — Дело, конечно, незаконное, но я не возражаю. — Он еле заметно улыбнулся. — Я только не очень понимаю, как это практически осуществить? Впрочем, может быть, в селе найдется какой-нибудь подвальчик. Если там не очень сыро, я не возражаю.

— Чепуха! — сказал Алексей Иванович. — Юридических оснований для вашего ареста, как вы сами понимаете, пока нет. Поэтому решать вопрос будем в городе. Я очень рад, что вы так разумно отнеслись к нашим подозрениям. Тем не менее наши подозрения обоснованны, и мы добьемся того, что они будут проверены до конца. Если мы ошибаемся, вы нас извините.

— Я вам уже сказал, что заранее извиняю, — кивнул головой Разгуляев. — Даже благодарен вам за прямоту. Но все-таки, как же реально, реально-то как? Можно, конечно, по такому исключительному случаю всем вместе отправиться в город. Лошадка у нас только одна, придется идти пешком, ко дня за четыре, за пять дойдем. Два дня в городе, пока соответствующие организации найдут способ отправить меня в Москву, ну, и вам обратно дня четыре. Лесом идти не надо, обратно тоже по дороге пойдете. В общем, считайте — недельки две. Не так много.

— Не годится, — сказал Глухов. — Не успеем до осени маршрут закончить. Вы долгосрочный прогноз получили?

— К сожалению, — как бы извиняясь, развел руками Разгуляев, — обещают раннюю осень.

— Ну, вот видите, а у нас и так план очень напряженный.

— Тогда, извините, — сказал Разгуляев, — я все-таки не понимаю, где же выход. Давайте вместе подумаем. Как ни странно, но наши интересы полностью совпадают. И вам и мне важно, чтобы в этой истории все было выяснено до конца.

— Выход есть, — сказал Глухов. — Здесь мы работу сегодня можем закончить. Подольше придется походить, но уложимся. Дальше я все равно считал нужным встретиться с Яковлевым, сличить наши данные. Можно это сделать и сейчас. Значит, завтра утречком мы вместе отправляемся к Яковлеву. Вы говорите, тридцать километров? Тридцать километров по дороге нам отшагать нетрудно. А вы поедете на вашей же лошадке, только придется приноровиться к нашему темпу, так что дорога займет не пять часов, а часов семь. Вы не возражаете, чтобы группа Яковлева была посвящена в эту историю?

— Конечно, нет, — сказал Разгуляев. — Наоборот, я хочу, чтобы все было открыто. Хуже всего, когда шепчутся за спиной.

— Ну, вот и хорошо. Наша группа выделит одного человека, и яковлевская — одного, двое вас отконвоируют в город. Пока обе группы будут работать в сокращенном составе.

Разгуляев подумал.

— По-моему, это разумно, — сказал он. — И работа не потеряет, и дело мое будет двигаться.

— Значит, так и решаем. Вы, право же, Платон Платонович, очень удобный арестант.

— Я считаю, товарищи, так, — сказал веско Разгуляев. — Расследование этой истории — наше общее дело. Когда правда выяснится, то, если ваши подозрения не оправдаются, за что я могу поручиться, я вам даю слово не таить против вас никакой обиды. Каждый советский человек должен был поступить так, как поступаете вы.

— Ну, а если оправдаются? — спросил Пашка Рыбаков. Он наклонился вперед, у него напряглись скулы, и он смотрел на Разгуляева бешеными глазами.

Разгуляев пожал плечами и улыбнулся:

— Если оправдаются… Я никогда под следствием не был и не знаю, но, наверное, мы увидимся только на суде или у следователя. А там существуют, наверное, правила, согласно которым должны себя вести и обвинитель и подсудимый.