Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

По длинному извилистому коридору я вышел в зал… Там была непривычная тишина и темнота. Мне показалось, что программа уже закончилась и все разошлись по домам, но через секунду начали вспыхивать отдельные софиты, выхватывая из темноты то одну, то другую стройную фигурку на подиуме…

Потом эти полуобнажённые нимфы изгибались в зелёных трубчатых просветах под таинственный Deep Forest. Это был гипнотический танец с полным погружением. На несколько минут я забылся, и мне почудилось, что с этими нимфами я отжигаю в первобытном лесу и что в этом пространстве никого не существует — только я и они. Это было так прекрасно, что невозможно описать словами. Это было совершенным соитием без единого прикосновения. Это было настолько глубоким проникновением в самую сакральную сущность бытия, что я почувствовал себя на мгновение абсолютно свободным и счастливым.

Когда закончился танец, по моим щекам текли слёзы, но уже через пять минут, выпивая в баре, я не чувствовал себя дикарём в большом городе и с радостью подумал о том, как всё-таки хорошо, что кусок мяса можно купить в магазине и не надо целый день охотиться на мамонта.

«Я соткан из одних противоречий, словно меня создавали два совершенно разных творца, воплощая во мне по ходу эксперимента свои совершенно разные ожидания. Наверно, в этом и состоит причина моего безумия», — рассуждал я, глядя на самое дно опустошённого стакана, но не видел там никакой истины, а напротив, она удалялась от меня всё дальше и дальше с каждой рюмкой, с каждым «паровозом», с каждым сантиметром волшебной белой дороги, а потом я понял, что когда-нибудь просто умру и этот Мир растащит меня на атомы, что я никогда не узнаю, кто стоял за моей спиной и кто коснулся моего плеча на железнодорожном переезде.

Как творческий человек, я гордился женой и завидовал ей белой завистью. Я так много говорил о своём таланте, так долго носился с ним, как дурачок с писанной торбой, но так и не смог его реализовать, а вот она смогла — без особого напряжения и бурных анонсов. В моей голове всплывает красивое французское слово «мезальянс». Именно в это время она становится моим кумиром, но перестаёт быть женой. Она постепенно превращается в диву.

3.

В «Малахите» Елена Мансурова раскрылась как настоящий авангардный хореограф, хотя её программа была построена на узнаваемых приёмах джаза, модерна, хип-хопа, брейк-данса, фанка и даже классического балета, но эта эклектика смотрелась настолько свежо и неповторимо в её интерпретации, а так же в совокупности с оригинальной музыкой и щепоткой юмора, что казалась настоящим открытием. Я очень волновался перед каждым её выходом, и каждый раз она оставляла меня в растрёпанных чувствах и в мокрых штанишках. Я всегда аплодировал громче всех и дольше всех, разбивая ладони в кровь.

В то время (ей было 30 лет) она окончательно созрела и расцвела как женщина. Её глаза сверкали небывалым жизнелюбием и притягивали окружающих словно магнит. Её спортивное жилистое тело приятно округлилось и выглядело чрезвычайно сексуальным. Иногда она выходила потанцевать в коротких лайковых шортах или в обтягивающих джинсах с дырочками, и тогда мне становилось неловко: она выглядела слишком вызывающе, и со всех сторон её облизывали похотливые взгляды как мужчин, так женщин… Мне казалось, что все хотят её трахнуть.

— Мансурова! Ты была просто неотразима, — кричала расфуфыренная Мадлен, огненно-рыжая бестия с большим крючковатым носом и ростом метр девяносто на каблуках, — в этом костюме лесной нимфы из трёх фиговых листочков на лобке и на сосочках! — Она небрежно чмокнула Ленку в щёку. — Ты была настолько притягательна, что у меня даже член встал… Хотя я давненько про него забыла. — И она кокетливо махнула рукой.

Мадлен была популярной ведущей в шоу трансвеститов, и я сам довольно часто угорал над её искромётными шутками и бесконечными эскападами — до тех пор пока мы не встретились лицом к лицу, и тогда я понял, что под этой яркой оболочкой скрывается Вадик Кондаков — самый обыкновенный пидорас из Тагила. Когда-то я видел его без грима, без парика, без этой сверкающей мишуры, но в тёмно-сером бушлате с голубой полоской на плече.

— А кто это у нас тут такой суровый? — прокукарекала Мадлен этаким петушиным контральто, рассматривая меня в упор, и выражение её лица слегка изменилось.

Попутчики из тюремного прошлого не забываются. Я бы рад их забыть, да не могу, потому что память в экстремальной жизненной ситуации всё схватывает и фиксирует намертво, как эпоксидный клей. Я даже помню имена и фамилии тех, с кем делил краюху хлеба двадцать лет назад, в той далёкой и уже нереальной жизни.

— А это мой супруг, — ответила Леночка и предложила нам познакомиться.

— Мадлен, — промурлыкала эта «кошечка» и манерно выдвинула мне под нос грубую жилистую лапу с браслетами и многочисленными кольцами; она повисла в воздухе, будто вяленая рыба с душком.

Я отступил от него на пару шагов и слегка помахал ладонью, словно разгоняя неприятный запах.

— Парашей откуда-то понесло, — объяснил я, отодвигаясь от него ещё дальше.

— Эдик! — одёрнула меня Мансурова.

— О-о-о, Ленусик, — сказал Кондаков, свернув губки трубочкой, — да он у тебя ещё и гомофоб.

— Да кто тебя боится? — парировал я с ироничной усмешкой. — Ветряная мельница на каблуках.

— Фу, какой грубиян! — возмутилась Мадлен, скорчив презрительную гримасу, и я увидел, как у неё посыпался makeup: на щеках и под глазами отошла тональная пудра, а с наклеенных ресниц комочками осыпалась тушь.

— Штукатурку с пола подбери, — посоветовал я.

— Ну всё, я обиделась, — заявила Мадлен и, развернувшись на каблуках, хотела уйти прочь, но я остановил её:

— Да тебя уже давно обидели…

Вадик развернулся и посмотрел на меня растерянным взглядом — отвратительная слащавая улыбка исчезла с его лица, а я добавил очень невнятно, так чтобы слышал только он и ничего не поняла Мансурова, которая уже начала терять интерес к нашей перепалке:

— … уем по губам.

— И кстати, ещё раз увижу, что ты прикасаешься к моей жене, — сказал я ватным сдавленным голосом, выражающим крайний дефицит терпения, — я тебе руку оторву, а потом спляшу чечётку на твоей хребтине.