Последние холода - Альберт Анатольевич Лиханов

— Они там дрались, — заорал я в ответ, — и он потом упал.

Но тетя Груша несла какую-то чепуху.

— Чайќу надо, — говорила она, выскакивая из своего скворечника. — Сладкого чайку! — Потом кинулась в зал, к амбразуре, закричала: — Девочки, дайте чайку послаще! Да побыстрей!

— Опять? — спросила крашеная тетка.

— Опять! — ответила Груша.

Мелко семеня, она мчалась по столовке, и все перед ней расступались, точнее, перед железной кружкой, над который дымился парок и которую несла в вытянутой руке тетя Груша.

Я выскочил на улицу первым. Желтолицый сидел все в той же неудобной позе, откинувшись назад.

— На-ка, мальчик, подержи, — сказала тетя Груша, протягивая мне кружку с чаем. Сама она схватила снег и принялась растирать им виски желтолицего пацана.

— Ох ты господи! — повторяла тетя Груша. — Ох ты господи! Что же это деется-то, а?

Я увидел ее при дневном свете и поразился: как же может ошибаться человек! Она вовсе не походила на ту женщину, которая, будто кукушка, появлялась в своем окошке. Лицо ее было вовсе не злое, а усталое, может, тронутое какой-то болезнью, и синие круги под глазами опустились до середины щек. И сами глаза были совершенно другие. Не угольные, не пугающие, а как бы бархатные и печальные.

— Это что же, господи! — повторяла она, умело растирая виски желтолицему. — Что же голод-то с нами делает?

Желтолицый вздохнул, открыл глаза, увидел меня и произнес через силу:

— А! Это ты!

— Ну-ка попей чайку! — воскликнула тетя Груша. Она помогла желтолицему встать.

Он держался одной рукой за забор, другой взял кружку и начал прихлебывать горячий чай. Ноги его дрожали. Было видно, как трясутся коленки.

«Как же он победил? — поразился я. — Ведь только что он чуть не задушил Носа у меня на глазах, а теперь еле держится на ногах! Неужели так бывает?»

Он допил чай, сквозь желтизну на щеках проступили рваные красные пятна.

— Спасибо! — вздохнул он и сел прямо в снег.

— А теперь признавайся, — проговорила тетя Груша, — сколько дней не ел?

Он усмехнулся:

— Вот он меня вчера угостил.

— А сегодня, — спросила Груша, — тот хлеб?

— Его сеструхе.

— Ну, как следует? Сколько дней не ел как следует?

— Пять, — проговорил желтолицый.

— Что с тобой было? — спросил я Вадьку. Теперь я знал имя желтолицего. — У забора?

Он усмехнулся:

— «Что, что». Обморок! Да мне не привыкать. А, Марья?

Мы шли втроем — Вадька, его сеструха, которую он смешно и торжественно называл Марья, и я. Маша доедала кусок хлеба украденный, а Вадька — который принес я.

— Только зря все это, — сказал Вадька. — Жрать сильнее захотелось.

— Ага! — согласилась Марья. — Если не есть, на третий день легче становится.

— Тебя это не касается, — оборвал ее Вадька, — тебе надо есть, ты еще растешь.

— Можно подумать, ты вырос! — как взрослая, проворчала Марья.

Мы шли по улице, и я думал: мы бредем просто так, без всякой цели, может быть, в сторону дома, где живут Вадька и Марья, но пришли мы к главной почте. Вадька уверенно распахнул дверь, прошел в большое помещение, сел за стол.

— Доставай, — велел он Марье.

Девчонка открыла портфель, вынула тетрадку в косую линейку, вырвала листок.

— Пиши ты, — строго сказал Вадька сестренке, — мама любит твой почерк.

Машка, видно, перечила брату не всегда. Высунув язык, она взяла почтовую ручку, обмакнула перо в казенные чернила и старательно, большими буквами вывела первую строчку.

— «Дорогая мамочка!» — продиктовал Вадька.

— Уже написала, — сказала Марья.

— «У нас все хорошо, — задумчиво проговорил он. — Вадик получил три пятерки. По математике, русскому языку и географии. У меня вообще одни пятерки. Вчера мы были в гостях у тети Фаи, она нас до отвала накормила холодцом».

— А как пишется «до отвала»? — спросила Марья. — На конце «а» или «у»?

— Да все равно, — сказал Вадька, — главное, холодец.

Я понял, что они врут. Про холодец и про гости врут абсолютно точно, это ясно, но ведь про пятерки, наверное, тоже.

— Зачем врешь? — спросил я Вадьку.

— Затем, — ответил он зло, — что ей нельзя расстраиваться.

Он помолчал.

— Если бы мы написали правду, — качнул он головой. — А, Марья?

Она подняла голову, усмехнулась горькой взрослой улыбкой. Спросила:

— Как я карточки потеряла? И деньги?

Вот так дела! Они живут без карточек и без денег, да мыслимое ли это дело в войну-то! Мама и бабушка приносили домой рассказы, как померла с голоду одна женщина, а вторая заболела так, что все равно померла, — и все из-за проклятых карточек, из-за того, что их потеряли или украли злобные бандиты.

Да что там! Разве мог я забыть, как ограбили нас, украли отцовский костюм из шифоньера, только пустые плечики постукивали одиноко друг о дружку, а вместе с костюмом прихватили и карточки. Как мы выжили месяц, один бог знает.

— А родные-то есть у вас? — спросил я.

— Мы эвакуированные, — ответила Марья.

— Тогда знакомые? — воскликнул я.

Вадька понурился, опустил голову, о чем-то крепко думал он, и Марья ответила за обоих:

— Мы боимся, они маме скажут. А ей волноваться нельзя.

Он поднял голову, мой новый приятель, и на лбу его я увидел морщинки, будто он старик.

— Это ее убьет, — сказал он.

Есть люди, похожие на магниты. Они ничего особенного не делают, а к ним тянет.

Вадька был такой магнит. Правда, нельзя сказать, что он ничего не делал. Шакалил в столовой — разве этого мало? Отнял хлеб у девчонки. Но, честно сказать, меня тянуло к нему не это.

Я чувствовал, что желтолицый парень какой-то совсем другой, чем все остальные знакомые мне люди. Даже если сравнивать его со взрослыми. Что-то в нем было такое.

Что? Я