Брильянты на снегу - Светлана Раскина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что с тобой, дорогая? Если тебя фраппирует этот разговор, скажи слово, и мы переменим тему, — проговорил он тут же, озабоченно глядя на меня.
— Нет-нет, очень интересно!
— Вот и я об этом! Интересно, как это у них выходит, что все виноваты и никто не виноват! — тут же энергично подхватил Анатоль, возвращаясь на прежний тон. — Ну ничего-с, новый обер-прокурор наш, Лужин, всё разберет!
— Молодёшенек слишком, обер-прокурор-то ваш! — усмехнулся дядюшка, подкручивая пышные усы и приглаживая бакенбарды. — Амуры одни на уме, да искусства. Слух идёт, что заседает он всё больше по вечерам и по большей части — в литературном салоне некоей известной всем особы! Ха-ха!
— Не скажите, дядюшка, это дельный человек, образован и отменно умен! А что до амуров, так ничто человеческое ему не чуждо. Как говаривал старина Теренций задолго до рождества Христова: Homo sum, humani nihil a me alienum puto! — И муж мой рассмеялся раскатистым баритоном. И повторил: — Я — человек, и полагаю, ничто человеческое мне не чуждо!
— Не-е-е-т уж, батенька, тут надобны жизненный опыт и мудрость! Куда вашему обер-прокурору против нашего генерал-губернатора! Арсений Андреевич — человек солидный, в летах, без глупостей каких, человек достоинств немалых, на него и надежды поболее…
— Чурбан-паша?! — расхохотался вновь Анатоль. — Так это он-то и распорядился всех в кутузку упечь, ваш Чурбан-паша! Сидят теперь под замком, трясутся. Прежде писали, что нашли, мол, в людской, на квартире в Тверском бульваре, кровь, а, значит, не люди ли француженкины сговорились да и убили ее? И те тоже: сидели-сидели да в один прекрасный день вдруг давай признаваться, мол, мы убили, ненавидели иноземку, а барин наш не при чем! Да позже оказалось, что кровь-то в людской была от курицы — повар птицу бил в людской, не мог места получше придумать! А признание убийства из них выбил не в меру усердный пристав.
Теперь же они каются, что прежде всё врали, и талдычат в голос, и Богом клянутся, что француженку в глаза не видали после того, как она накануне своей пропажи вечером потребовала взять ей извозчика, да и укатила. А куда — не знают, не ведают! Да и как можно было б убить, и чтоб никто не услыхал посреди ночи? В доме этом на Тверской, где мамзель жила, в соседях у ней живет студент, польский подданный, так он показал, что стенки-то, мол, там чуть не картонные, сразу бы услыхал и крики, и возню, да и собачонку ее визгливую! А ни звука не слыхал он той ночью!
Герой-любовник же наш сидит нынче на губе, строчит жалобы министру юстиции на дурное обращение со своей персоною и пишет то ли роман, то ли пиесу, вообразите себе! Вся Москва о нем шумит, а он пиесы сочиняет! Дамы и девицы московские, все решительно, по нем с ума сошли. Напридумывали себе романтической чепухи тут же. Мол, последняя пассия его, графиня-то, подкупила своих людей прибить француженку, уж больно та лезла со своей ревностью!
Нет, вы что ни говорите, но в высшей степени странен этот Шалевский! И Лужин, говорят, весьма его подозревает уже потому только, что вдруг начал тот бегать по всей Москве, разыскивая свою мамзель на следующее же утро после её пропажи. И к Лужину прибежал с просьбой о помощи в этом деле. И всё твердил, мол, «не убита ли?», а с чего бы вдруг такая ажитация? Говорят, француженка его ему в последнее время порядком уж надоела…
— Но, однако же, у него — алиби — заметил дядюшка, — весь тот злосчастный вечер, в какой француженка его была убита, сам он вертелся у всех на глазах в салоне графини. Человек пятнадцать, там присутствовавших, о том свидетельствуют.
— А самая-то главная новость в том, что графиня паспорт иностранный выправила и на днях уезжает! — объявил дядюшка торжественно, видимо предвкушая эффект от этого заявления.
— Уезжает? Куда?
— Да то ли во Францию, то ли в Италию, mon cher. Хороша, однако, фигура ее мужа в этом деле! Всё на его глазах крутилось!
Да что мы об этом всё, видали у Смарагдинских новое приобретение? «Вид с Воробъевых гор на Москву» Айвазовского. Шельмец армянин, но таланту необыкновенного — в который раз этот самый вид пишет и всё бесподобно! И тоже всё жену тиранит, говорят. Жена его, к слову сказать — красавица, да при том молодая… Ну, надеюсь, хоть этот не дойдет до смертоубийства! — заключил он и захихикал, поглаживая бакенбарды, очевидно, находя свой каламбур весьма удачным.
Глава 9
Бал. Шалевский желает знакомства
— Да виданное ли это дело: что за танцы у нас теперь такие, Господи, помилуй! Кавалеры прыгают козлами и крутят дам, как им сблагорассудится! — негодовала полная Анастасия Петровна, возмущенно потряхивая и сверкая при каждом вдохе бриллиантовой парюрой на необъятной декольтированной груди, мясистых руках и ушах с оттянутыми тяжелыми камнями в старой работы витиеватых оправах мочками.
— А моя-то! Совсем из ума у нее вылетели манеры добрые, что ли! Стоило учителей нанимать! — заключила она в смешанной интонации деланного возмущения и плохо скрываемой материнской гордости.
Я проследила за ее взглядом — юная Лиза, в прелестном розовом атласном платье, с убранной свежими цветами головкой, прищурившись кокетливо и лукаво глядя на молодого корнета, с круто завитым и уложенном по моде набок рыжеватым чубом, пожиравшего ее глазами, раскрасневшись, танцевала польку, отдавшись этому действу со всей пылкостью молодости, слегка подпрыгивая, кружась под бравурную музыку и по временам переходя со своим vis-à-vis на галоп, как того и требовал новомодный танец.
Я улыбнулась.
— Да душа моя, тебе пока непонятны волнения материнского сердца, и … — она не успела договорить, так как к нам приблизились хозяева бала, и рядом с ними тот, мысли о ком не покидали меня долгие месяцы, вплывая кстати и некстати среди ежедневной суеты!
— Позвольте представить — господин Шалевский! — словно сквозь туман донеслось до меня.
И совсем близко от себя я увидела проницательный, как бы смеющийся, обжигающий взгляд черных глаз, тот самый взгляд, о котором по московским салонам ходили легенды…
Я призвала на помощь опыт всей своей светской жизни, чтобы ничем не выказать своего душевного смятения.
— Сударыня, я счастлив, наконец, быть представленным той, об уме и обаянии которой столь наслышан и перед красотой и грацией которой, как я теперь убедился, меркнут
