Дыхание грозы - Иван Мележ

Как в страшном бреду была та ночь. И духота с вечера, и налеты холодного ветра среди ночи, и блеск молний, и удары грома, и дождь, шумливый, холодный, — все это было словно тем же бредом, все сплеталось с надеждами и отчаянием той бесконечной ночи.

Верочка пережила ночь. С минуты на минуту должно было появиться солнце. Болото, лес, мир весь ждал, когда оно блеснет, засияет. В ожидании этой красоты что-то новое, обнадеживающее затеплилось в душе Ганны.

Евхим встал, вскинул на плечо уздечки и потащился за лошадьми. Значит, скоро в путь, где Верочкино избавление.

Может, этот день будет счастливый, — дай бог чтобы он был счастливый!.. Ганна уже намеревалась собрать, что надо, в дорогу, когда Верочка трудно, удушливо захрипела. Напряглась, будто хотела приподнять головку. Выгнулась вся.

Раз, второй — и утихла.

Ганна смотрела на нее бессмысленно, не понимала, не верила. Девочка не дышала! У Ганны самой перехватило дыхание, сама на какое-то время перестала дышать, только смотрела, смотрела — дочурка хоть бы шевельнулась! На глазах с воспаленного личика начал исчезать румянец. Лобик, щечки, носик быстро бледнели.

— Вероч!.. — застрял в горле крик внезапного ужаса.

Странно ослабевшими руками схватила, прижала ее, еще

теплую, еще будто живую, прижала к себе, как бы хотела отдать ей свое тепло, удержать жизнь.

— Верочко! Дит-тяточко!.. Донечко моя!.. Не надо! Не надо! шептала-стонала, молила, чувствуя одно: Верочка холодеет.

Не увидела, как появилось солнце, как все засияло тысячами звездочек-росинок. Не услышала, как подкатила телега, не поняла, почему Евхим сказал:

— Ну вот, можно ехать…

На кладбище за маленьким гробом и дубовым крестом, сделанными Чернушкой, шло только несколько человек — Чернушки и Глушаки.

Людям некогда было хоронить — все были на лугу.

Ганна сидела на возу, над незакрытым гробом, как бы обнимала его рукой. Голова ее поникла, солнце поблескивало в шелковистых волосах, пряди которых, незачесанные, падали на лоб. Глаза, сухие, горячие, не могли оторваться от ребенка: Верочка, близкая и недосягаемая, лежала среди цветов, принесенных Степаном. Вторые сутки не сводила Ганна глаз с родного личика, не верила, не могла согласиться, что вскоре личико это может навсегда исчезнуть.

Она не замечала, как телега ехала к кладбищу, колыхалась на неровных колеях. Заметила только, что Верочке лежать было неловко — качает ее, всю ее клонит туда-сюда.

В одном месте телега, попав колесом в выбоину, сильно накренилась, и у Ганны захолонуло в груди; успела, ухватила, поддержала Верочку: еще б немного — упала бы, ударилась больно.

У кладбища телега остановилась в зарослях молодых акаций. Мачеха взяла Ганну за плечо, говоря ласковые, утешительные слова, мягко оторвала от гробика, от маленькой, помогла сойти на землю. Повела кладбищем, среди старых и новых крестов, корявых верб и разлапых сосен.

Ганна делала все как в беспамятстве, только глаза жили, с немой ласковостью и скорбью смотрели, не отрывались от ребенка. Она молча стояла с мачехой, когда опускали гроб, ставили на землю, когда поп говорил что-то, молча, послушно подошла проститься с маленькой. Прильнула к "личику, минуту полежала рядом, но, когда мачеха взяла за плечо, послушно поднялась. Когда отец взял крышку, хотел закрыть гроб, беспамятство с Ганны как бы вдруг слетело. Она будто ожила, мгновенно, как при вспышке молнии, увидела иесок, гЛину, черный зев ямы, увидела, поняла все, ужаснулась, — вырвалась из рук мачехи, переполненная отчаянием и неудержимой силой, с криком бросилась к гробу:

— Нет!

Она упала на землю, обхватила гроб, прильнула к маленькой. Шептала, задыхалась от горя утраты:

— Не дам, не дам доченьку мою! Вишенку мою! Мальвочку мою! Не дам! Яблоньку мою, пионочку мою маленькую! Не дам! Не дам!!!

Евхим хотел поднять ее, но она оттолкнула его, упала на гроб снова:

— Не дам! Не дам!!!

Тогда подошел к Ганне отец, участливо склонился:

— Ганно…

Она снова стала безвольная — немо, неподвижно смотрела, как положили крышку, которая скрыла, навсегда отделила от нее родное лицо.

Когда отец прибил крышку гвоздями, старый Глушак подсунул под гроб с двух сторон веревки. Старик и Степан начали опускать на веревках гроб в яму.

— Опускай! Опускай! — сипел Степану, испуганному, нерасторопному, старик. — Или заснул!..

С края ямы шуршал, осыпался песок. Когда гроб стал на дно, Степан замешкался, не зная, что делать с веревкой, — старик недовольно буркнул, чтобы отпустил ее; аккуратно, деловито смотал…

— Кинь горстку на гроб! — шепнула Ганне мачеха, и она взяла комочек, безвольно, обессиленно выпустила из горсти.

Услышала, как гулко стукнуло, отступила и вдруг тихо, беспомощно осела на землю. Едва не упала: с трудом смогла удержаться. Отец заметил, что ей плохо, стал рядом, положил руку на плечо, будто успокаивал, поддерживал ее. Стукали, стукали комья, сначала — глубоко, гулко, потом — мягче. Евхим бросил несколько горстей; Степан ухватил лопату, что торчала в стороне, как бы торопясь кончить все, начал сыпать землю на гроб, быстро, без передышки.

Вскоре на том месте, где была Верочка, горбилась только горка свежей земли да торчал новый крест. Старый Глушак примял землю, подсыпал, подровнял, перекрестился. Минуту постоял недвижно, потом глянул так, будто дал понять:

вот и все, можно и возвращаться, помянуть покойницу. Покорно, рассудительно промолвил:

— Бог дал — бог взял…

Он намеревался идти, когда Ганна вдруг поднялась, пронз-ая горячим, сумасшедшим взглядом, шагнула к нему:

— Ето — вы! Вы!..

Глушак нельзя сказать чтоб сконфузился, но остановился. Перекрестившись, терпеливо покачал сухонькой головою: очумела, дурная, сама не знает, что плетет!

Подскочила мачеха, хотела успокоить. Но Ганна слова не дала сказать ей, полная обиды, боли, ненависти, гнева, которые душили ее, выдохнула снова упорно, люто:

— Вы! Вы! Загубили донечку мою! Загубили!!!

Старик кольнул ее злым, острым взглядом. Горе горем, а надо знать, что говоришь! Такую страхоту ни за что возвела!

Быть бы большой беде, если бы Глушачиха, минуту назад стоявшая над могилкой со слезами, не заметила, как от акации, решительно, с угрозой, двинулся к отцу Степан. Кинулась к сыну, уткнулась в грудь, удержала, едва удержала! Вовремя вмешалась в схватку и мачеха Чернушек: силой отвела Ганну в сторону, ча акации. Заговорила ее.

Старого Халимона успокоил седенький рассудительный поп: взял Глушака за локоть, примирительно, по-стариковски укротил:

— Не берите близко к сердцу, мало что скажет женщина в несчастье!

Он еще что-то смиренное говорил, ведя старика с кладбища. За попом и Халимоном Глушачиха повела Степана.

Евхим, собравшийся тоже уходить, позвал Ганну, но та не оглянулась, словно бы и слышать не хотела. Он постоял, подождал немного, упрашивать не стал, позвал мачеху

— Иди, — сказал мачехе отец. — Мы потом…

— Как вам лучше. — Мачеха медленно, будто после тяжелой, добросовестно сделанной работы, пошла от Ганны.

Они остались вдвоем Ганна не голосила, даже не плакала, — на коленях, тихо покачибаясь, как лоза от ветра, горбилась, скорбела над таким еще непривычным холмиком земли. Солнце вышло из-за ветвей, жгло ей непокрытую голову, но Ганна не чувствовала. Долго молча стоял и отец.

— Пойдем уже, — наконец шевельнулся он. — Все равно… не вернешь…

— Не пойду я, — не сразу, хрипло ответила она. Помолчала, добавила твердо: — Не пойду к ним!..

Долго уговаривала ее мачеха вернуться к Глушакам, к мужу. Ганна не кричала, что не пойдет, не сердилась, только, уставясь невидящими, неподвижными глазами, молчала, будто не слыхала ничего. Мачеха говорила, говорила, потом, утешая, причесала ей растрепанные волосы, повязала платок, как больную, вывела из хаты. Под руку повела по окрашенной заходящим солнцем улице. Шаг в шаг ступала рядом, боялась, выкинет еще что-либо.

Ганна не выкинула ничего. Тащилась, будто сама не своя; будто помешанная, таращила глаза. Тихо вошла в Глушаков двор, молча, послушно взошла на крыльцо. У дверей приостановилась, опершись о косяк, повела глазами, хотела что-то понять и не могла. Мачеха открыла двери, под руку ввела ее в сенцы, в хату. Ласково, кротко утешая, уложила в постель, накрыла свиткой. Еще когда входила, заметила во дворе старую Корчиху и Степана, их пристальные взгляды; уложив Ганну, постаралась сгладить впечатление от неприятной ссоры, примирить. От Ганны сразу направилась на крыльцо Корчей; войдя в Глушакову половину, нарочно приветливо, приязненно поклонилась: добрый вечер! И когда ей ответили, благожелательно, как бы ничего плохого и не было, завела: