Петербургский панегирик ХVIII века - Риккардо Николози

Конкретные элементы пейзажа (лес и болото) наделяются хаотической коннотацией[74]. Лес оборачивается непроходимой, суровой «дебрью»:

Приятный брег! Любезная страна! <…>О! прежде дебрь, се коль населена!

[Тредиаковский 1752: 287]

Не видно полуночных блат,Лесов не видно непроходных, <…>При Бельте преогромный град.

[Сумароков 1767: 164]

Где знали прежде дебрь, вседневны дивы зрят.

[Державин 1790]

Доселе, дебри где дремали,Там убран сад, цветет лицей.

[Бобров 1803: 112]

Вода царит безгранично. Она, как правило, мутная, грязная. Земля и вода еще не отделены друг от друга и образуют зыбкую, непрочную поверхность, бесформенное, раздробленное единство, которому противопоставлена незыблемость нового города. Это находит выражение в повторениях не только существительного «болото» (или «блато»), но и «мох», «ил», «житка грязь»:

Где болота, лесы где, там мы зрим палаты,Житка преж где грязь была, там те тверды златы,Зрятся и крепости там <…>.

[Stahlin 1736: 4][75]

В сем месте было прежде блатоТеперь сияет тамо златоНа башнях щастия творца.

[Сумароков 1765: 91]

Где ил тонул под серым мхом <…>.

[Бобров 1803: 112]

Где ил взрастал, там луг зеленый.

[Селявин 1803: 5]

Безраздельно царящая вода может, однако, пребывать и в вечном, бушующем движении[76] – в состоянии, хотя и противопоставляемом состоянию «болотистости», но в равной мере не создающем условий для человеческой жизни:

Возведен его рукою,От Нептуновых свирепств,Град, убежище к покою,Безопасный бурных бедств.

[Сумароков б. г. в: 4][77]

Представление субстанции хаоса в виде Праокеана, из которого вычленяется космос в виде суши, весьма распространено в космогонических мифах[78]. Так, в вавилонском эпосе о сотворении мира «Энума элиш» бог Мардук убивает «Мать бездны» соленую воду Тиамат и создает мир из ее рассеченного тела. Отождествление (женской) природы хаоса с первоначальными водами происходит и в Книге Бытия, где Праокеан получает имя «техом» (греч. бфиааос;, лат. Abyssus, рус. бездна). Правда, здесь Праокеан не уничтожается, а побеждается: подчиненный власти Бога, он становится орудием его гнева[79].

Сумароков чаще, чем другие поэты, обращался к картинам водного хаоса, которые он явно предпочитал образу первозданного болота:

На грозный вал поставив ногу,Пошел меж шумных водных недрИ, положив в морях дорогу,Во область взял валы и ветр,Простер премудрую зеницу

И на водах свою десницу,Подвигнул страхом глубину,Пучина власть его познала,И вся земля вострепетала,Тритоны вспели песнь ему.

[Сумароков 1743: 62]

В этой строфе изображается космогонический акт, посредством которого демиург, явно отсылающий к библейскому тексту, покоряет первобытную стихию, состоящую из бушующей, угрожающей, бездонной водной массы («грозный вал»; «шумные водные недра»; «пучина»). Несмотря на отсутствие упоминания об основании города, здесь различима аллегорическая связь с историческими обстоятельствами, предшествовавшими основанию Петербурга: вытеснение шведов из дельты Невы. Праокеан предстает аллегорией побежденных врагов, признающих власть Петра и подчиняющихся ему («Пучина власть его познала»; «Тритоны вспели песнь ему»)[80].

В позднем панегирике появляется другая форма изображения предгородского хронотопа, в которой акцент смещается на «холод»:

Петром основанный, преславный ныне град,Где прежде царствовал единый только хлад.

[Богданович 1773: 43]

Леса, где царствовал лишь хлад,Где страх и ужас обитали,Отягчены плодами стали,Преобращась в веселый сад.

(Аноним 1785, цит. по [Boele 1996: 29])

Места безплодны, хладны, мертвы.

[Селявин 1803, 3]

Здесь говорится прежде всего о наступательном освоении Севера, о превращении враждебных человеку земель в райский сад. По замечанию Буле, Петербург часто предстает в панегирике как северный Эдем, не подразумевающий никаких ассоциаций с географическими условиями реального Севера [Boele 1996: 28ff.].

Благодаря демиургическому акту Петра I[81] нерасчлененная, бесформенная материя обретает форму, порядок, свет. Вода и земля отделяются друг от друга: на суше поднимается «твердый» город, то есть из болотистой, рассеянной горизонтальности образуется упорядоченная, плотная вертикальность. Акт творения сиюминутен, вневременен и состоит из единства логоса (слова и мысли) и дела:

Сто лет уже, как град священныйВозник из тьмы ничтожной в свет.И кто? какой сей дух небесный,Дух приснопамятный в веках,Одушевя недвижный прах,Воздвигнул стены толь чудесны?Немврод? – Орфей? – иль Озирид?Нет – Петр, полночный наш Алкид.

[Бобров 1803: 110]

Используя предромантическую метафорику, сплетающую оппозицию «город – природа» с оппозицией «жизнь – смерть», Бобров описывает, как Петербург возник из мрака и безжизненного праха. Сказуемое «возник» передает мгновенность события, подхватывающего два библейских мотива: сотворение света («из тьмы ничтожной в свет») и вдыхание жизни в прах земной («одушевя недвижный прах»).

Изображение похожей «внезапности» находим мы и у Сумарокова:

Возведен Его рукою,От Нептуновых свирепств,Град, убежище к покою,Безопасный бурных бедств.

[Сумароков б. г. в: 4]

Одним мановением руки воздвигается город, противостоящий бушующему морю[82]. Покоритель водной стихии и его творение не называются по имени: написанное с заглавной буквы местоимение («Его») и нарицательное имя существительное («Град») намекают на мифические обстоятельства творческого акта, в которых богоподобное существо[83] создает вещи небывалые и исконные, и потому их родовое наименование равнозначно их имени собственному[84].

Космогоническая топика проявляется особенно явственно в позднепанегирической поэзии начала XIX в. Наряду с процитированной выше строфой Боброва заслуживают упоминания следующие стихи Селявина:

И вдруг из сей Хаоса бездныСоделался новейший свет! —Отец Отечества любезныйГромовых силою победСтихии рушил неустройство,В натуре водворил спокойство,Смирил кичливых сопостат.

[Селявин 1803: 4]

Здесь мы сталкиваемся с мифологизацией основания города как творческого акта в чистой форме: из «бездны Хаоса» возникает «новейший свет» благодаря демиургической деятельности Петра, вносящей структуру и порядок в бесформенное («Стихии рушил неустройство»).

Если основание города – акт творения, то созданный город – его итог, результат и само «творение», существующее вне всякого процесса развития или роста. Город не строится, он стоит с самого начала во всем своем совершенстве и великолепии. Самое известное поэтическое воплощение этой мифологемы, многократно служившее образцом для подражания, принадлежит перу Ломоносова: внезапность возникновения города вызывает у удивленной Невы мысль о том, что она сбилась с привычного пути:

В стенах внезапно укрепленнаИ зданиями окруженна,Сомненная Нева рекла:«Или я ныне позабыласьИ с оного пути склонилась,Которым прежде я текла?»

[Ломоносов 1747: 117]

Согласно другому варианту того же топоса, Петербург настолько совершенен, что кажется, существует уже на протяжении многих столетий и поэтому каждый раз вызывает восхищение иностранных гостей:

Идеже ни помысл кому был жительства человеческого, достойное вскоре устроися место престолу царскому. Кто бы от странных зде пришед и о самой истине не уведав, кто бы, глаголю, узрев таковое града величество и велелепие, не помыслил, яко сие от двух или трех сот лет уже зиждется? [Феофан Прокопович 1716: 45]

Несмотря на то что в Петровскую эпоху утверждается топическая мифологема совершенного, на пустом месте возникшего города (или невероятной быстроты, с которой он был построен), она соперничает в первых текстах петербургского панегирика с другим, противоположным осмыслением развития города, не отрицающим, а оправдывающим архитектурную незавершенность Петербурга и видящим в его несовершенстве залог великого будущего. Например, Стефан Яворский в проповеди о первой «сени», которую апостол Петр хотел построить для Христа (Мф. 17: 4)[85] – здесь в алле-горезе Яворского имеется в виду Санкт-Петербург, который «второй» апостол Петр, Петр I, в отличие от своего патронального святого, велел-таки построить – приводит доводы в оправдание несовершенства новооснованного города: