Я сбилась с пути - Гейл Форман

Когда обычная простуда переросла в пневмонию, рентген грудной клетки выявил рак легких. Четвертая стадия, как сказали доктора.

Дядя моего товарища по команде, Тайлера, недавно умер от рака толстой кишки. Именно Тайлер объяснил мне, что означает четвертая стадия. Папа отказывался в это верить. Настаивал, что Мэри будет в порядке.

– Не с четвертой стадией, – заверил Тайлер.

– Папа со всем разберется, – ответил я ему, потому что так думал. Он часами сидел в интернете, заказывал то лечащие кристаллы, то порошок из акульих плавников. В какой-то момент он решил купить в кредит билеты в Израиль, где предлагалось какое-то новое лечение стволовыми клетками, но заявку отклонили.

«Она справится», – настаивал он.

А тем временем Мэри становилось все хуже. Она прошла два курса химиотерапии, а потом прекратила. «Как мне заботиться о вас, если я каждые пять минут бегаю в туалет?» – спросила она.

Однажды я вернулся домой с бейсбольной тренировки, а бабушка лежала на полу. Папа сидел рядом, скрестив ноги и держа ее за руку, по его лицу текли слезы.

– Она умерла? – спросил я.

– Я не знаю, я не знаю, – ответил он.

Я подбежал к ней, прижал палец к шее, как показывали по телевизору, и почувствовал пульс. Мне было всего одиннадцать, но я остался спокойным, словно уже знал, что делать, словно готовился к этому моменту.

Когда приехали медики, один из них спросил:

– Сколько она уже без сознания?

Я посмотрел на папу, который сидел на том же самом месте, хотя мешался медикам.

– Сколько?

– Я не знаю. Я не знаю, – ответил он, раскачиваясь вперед-назад.

Мэри пробыла в больнице три недели. Доктора сказали, что, скорее всего, она уже не встанет.

– Черта с два, – ответил папа. И настоял на том, чтобы привезти ее домой. – Ей нужно выбраться из этого учреждения, подальше от ядов, которыми они ее пичкают.

Мэри не могла сама принять решение, папа был взрослым. И у докторов не осталось выбора, кроме как послушаться его.

Но именно я встретился с координатором из хосписа. Именно я заполнил все бумаги, заставил папу расписаться на пунктирной строчке, договорился о доставке к нам домой больничной койки и обслуживании медбрата.

Медбрата звали Гектор. Все то лето, пока Мэри лежала и умирала, он приходил почти каждый день, сначала на час или около того, чтобы скорректировать дозу обезболивающих и убедиться, что ей комфортно.

– Где твой папа? – спрашивал он меня в те дни, когда тот отсутствовал.

– О, он на работе, – врал я. Я не знал, где был папа. На прогулке. Играл в бильярд. Охотился в лесу за лекарством от рака.

Бабушке Мэри становилось все хуже, визиты Гектора становились все более продолжительными – он оставался уже на весь день, – вплоть до самого конца, когда она просто спала все время. Иногда он сидел со мной на кухне, однажды поджарил нечто, похожее на зеленый банан, оказавшееся в итоге плантаном, – получилось очень вкусно. В остальное время он сидел с Мэри, втирал лосьон в ее руки, причесывал волосы, разговаривал с ней и пел.

– Она вас слышит? – как-то раз спросил я.

– Я в это верю. – Он подозвал меня ближе. Мне не нравилось находиться в ее комнате. Там пахло кисло, слегка молоком, и Мэри, с трудом делая вдох, издавала ужасный дребезжащий звук. Но с Гектором я не боялся.

Я встал возле него, пока он заботился о бабушке. На его лице отражалась умиротворенность, даже счастье. Я этого не понимал.

– Разве не грустно смотреть, как умирают люди? – спросил я.

– Мы все умрем, – ответил Гектор, потирая запястья Мэри. – Это единственное, в чем можно быть уверенным и что объединяет всех людей на планете.

Он вложил мне в ладонь ее руку. И я почувствовал ее пульс, слабый и быстрый.

– Мне кажется, это честь – находиться рядом с людьми, когда они покидают мир, – добавил он.

– Честь?

– Честь, – подтвердил он. – И призвание. Знаешь, я был в твоем возрасте, когда понял, что хочу этим заниматься.

– Правда?

– Может, не год в год, но да. Я сидел рядом с бабушкой, когда она умирала. Дома в Вашингтон-Хайтс, в Нью-Йорке. Она почти уже не разговаривала, но перед смертью села и завела двухчасовой разговор с кем-то в комнате. На испанском. Я не говорил на испанском, поэтому понял, что она общается не со мной.

– И с кем она общалась?

– Лишь ей одной это известно, но мне казалось, что с моим дедушкой. Он умер за двадцать лет до нее. Я его никогда не видел. Но в тот момент понял, что он находился в ее комнате, чтобы сопроводить к следующему этапу.

У меня по коже побежали мурашки.

– Я видел это множество раз, – продолжил Гектор. – Как умирающие разговаривают с мертвыми. Как мертвые провожают умирающих к следующему этапу.

– А что за следующий этап? – спросил я.

Он улыбнулся.

– Этого я не знаю. И, к сожалению, никто из нас не узнает, пока не настанет наша очередь, но тогда мы окажемся не в том положении, чтобы этим поделиться.

Бабушка Мэри тихо умерла через две недели. Если кто и пришел сопроводить ее к следующему этапу, то сделано это было молча.

– Остались только мы, – сказал папа, когда забрали тело Мэри. Только впервые его слова показались мне скорее угрозой, чем утешением.

Глава 2

Все хорошо

«Все хорошо», – пытается сказать Натаниэль.

Только оказывается, говорить он не может. И двигаться. И связно мыслить. И взглянуть на склонившегося над ним человека, который гладит его по лбу и просит очнуться.

Но ему нравятся эти прикосновения.

Чего не скажешь об остальном.

– Ты меня слышишь? – спрашивает голос. – Можешь пошевелиться?

Голос красивый. Он осознает это даже в таком состоянии. Если бы голос мог выделять аромат, тот пах бы как финики.

Бабушка Мэри часто покупала сушеные финики. Они ели их и выплевывали косточки во двор в надежде, что прорастет дерево, но финики растут в пустыне, а он живет в лесу.

Жил в лесу.

Натаниэль ощущает на шее дыхание, теплое и щекочущее. А потом оно говорит:

– Открой глаза. Очнись. Пожалуйста, – просит дыхание.

И это «пожалуйста» помогает. В нем слышится нечто настоящее, печальное. Как тут не подчиниться?

Он открывает глаза и ловит на себе взгляд. Взгляд самых прекрасных глаз на свете. И грустных. Совсем как его, только эти карие, а его глаза – глаз – зеленый.

– Как тебя зовут? – шепчет ему на ухо Спасительница. Этот голос. От него бегут мурашки, не потому, что он красивый и пахнет черешней, а потому, что он кажется знакомым, но этого не может быть, ведь Натаниэль никого не знает в… где он? Это неважно. Он никого не знает с таким голосом.

– Как тебя зовут? – повторяет голос.

Как его зовут. Он это знает. Вот его имя, на самой верхней полке шкафа. Надо только до него дотянуться. Оно…

– Натаниэль, – говорит голос. – Натаниэль Хейли. Это ты?

Да! Это он! Натаниэль Хейли. Откуда она знает?

– Из Вашингтона.

«Да!» – хочется крикнуть ему. Из дома, поглощенного лесом. Откуда она знает?

– И ты приехал сюда… сегодня.

Да. Да. Да. Но откуда она знает?

– Добро пожаловать в Нью-Йорк, – продолжает она. – Подсказка: не оставляй кошелек в кармане. До него сможет добраться даже старик.

Его кошелек. Он пытается до него дотянуться. Видит документы. Фотографию.

– Ты можешь сесть? – спрашивает Спасительница. Натаниэль не хочет садиться, но эти пальцы, этот голос, зовущий: «Натаниэль, Натаниэль, вернись». И этот голос такой знакомый, что похож на зуд, и такой красивый, как песня. Он может приподняться. Чтобы увидеть этот голос.

На один чудесный момент игра стоит свеч, чтобы все прояснилось. Только…

Запоздалая боль нагоняет его – так всегда бывает, – и голова симфонична с ней, живот вздымается в ответ. Она выбивает его из колеи. Он парит, уплывая из этого мира. Ему нужен якорь, и он находит его в красивых грустных глазах Спасительницы.

Маленькая капелька крови – или две, потому что все двоится, – стекает с виска на щеку. Она похожа на слезу, и на мгновение Натаниэлю кажется, будто девушка плачет по нему.

Только это невозможно. Слезы не бывают цвета крови, да и по нему никто не плачет. Но его взгляд прикован к следу, сбегающему по щеке кровавой слезой. Это самый прекрасный цвет, самый прекрасный шрам. Он тянется за прикосновением к щеке. И пусть все кренится, размывается и двоится, он не промахивается, и пусть девушка красива и не знакома с ним, она не отодвигается.

Да, Фрейя не отодвигается, но все внутри нее переворачивается. «Ко мне никто больше так не прикасается», – думает она. Хотя странно так думать, ведь сейчас к ней прикасаются все время: стилисты, наставники, мама, куча докторов, Хейден и воротилы лейбла, руки которых задерживаются на ее плечах, ногах и талии немного дольше положенного. Прикосновения этих людей, которые поддерживают ее, помогают, кажутся неживыми, но от прикосновения этого незнакомца ее сердце пускается вскачь.

Какого черта?