Венок на могилу Льва Толстого - Валентин Свенцицкий

Внешними переменами Толстой дорожил меньше всего. Он требовал внутреннего перерождения. Вот почему сегодня, в день годовщины смерти одного из величайших учителей жизни, я хотел бы отметить внутреннее значение его жизни и его смерти.

Это ложь, что жизнь после Толстого пошла дальше, по прежней дороге, как ни в чём не бывало!

Уход его из Ясной Поляны, беспримерная сила его религиозной воли и огненная жажда подлинной жизни «по-Божьи» – всё это осветило жизнь нашу тёмную и безумную таким ярким светом, что в сокровенной глубине нашей совести мы не могли не ужаснуться, «до чего дошли», – не могли хоть немного не начать жить по-новому[30].

Призывы «опомниться» пронеслись над миром благодатным громом. И если по-прежнему идут войны, по-прежнему в жизни и кровь, и насилие, и разврат, – то это показывает лишь, что история мира – процесс мучительный и сложный и что «Царствие Божье» берётся упорным трудом человечества[31].

Ведь когда на землю сошла сама Божественная Правда и люди, не приняв её, распяли на кресте своего Бога, – разве жизнь сразу стала другой?

Но если жизнь и смерть Сына Божия не изменила сразу человеческую жизнь, то можно ли спрашивать этого от жизни одного из достойнейших служителей Божиих?

Но христианство постепенно перерождало мир.

И моральное учение Толстого медленно вольёт в жизнь страдающего от грехов своих человечества много света, тепла и сил для борьбы.

Вот в годовщину смерти Толстого и хочется вспомнить с чувством глубокой любви и благоговения эту трудную работу Господню, которую он совершал как истинный апостол Божественной Правды[32].

Лев Толстой и Вл. Соловьёв[33]

Лев Толстой не понимал и не любил Вл. Соловьёва. Вл. Соловьёв не понимал и не любил Толстого.

Толстой говорил: опять пришёл Вл. Соловьёв и, наверное, будет читать какую-нибудь философскую неразбериху; и зачем этот человек тратит свои громадные умственные силы на такой вздор?

Вл. Соловьёв сравнивал христианство Толстого с сектой «дыромоляев», которые всю религию свели к очень простой молитве: «Изба моя, дыра моя, спаси меня»[34].

Не понимали, не любили, сходились и расходились всё резче и резче и, наконец, стали почти «врагами».

Так и общество привыкло думать: Толстой и Вл. Соловьёв – две непримиримые противоположности. «Толстовцы» и «соловьёвцы» также считают себя двумя враждебными лагерями.

Года три назад я, в качестве «соловьёвца», прочёл в Москве пять публичных лекций о Толстом. «Толстовец» Ив. Трегубов в ответ прочёл «разбор» моих лекций. И мы жестоко поспорили[35].

Последние годы, и особенно последние дни Толстого совершенно по-новому осветили его личность, и теперь «распря» двух величайших русских мыслителей представляется мне глубочайшим недоразумением, если хотите – трагедией современного религиозного сознания человечества.

Идея «вселенского христианства» слишком широка и всеобъемлюща, и многие служители одной и той же идеи считают себя врагами только потому, что с разных, иногда противоположных сторон видят одну и ту же истину.

Лев Толстой созерцал эту истину как художник даже в чисто философских своих произведениях.

Вл. Соловьёв созерцал её только как философ даже в своей поэзии.

Толстой всегда изображает. Его «учение» – это описание христианского отношения к жизни, к людям, к Богу. Вся сила Толстого в том, что он показывает христианскую психологию. О любви, о жизни во имя вечности, о проникновенном чувстве добра, о самоуглублении, о напряжённом искании Царствия Божия в своём сердце – вот о чём говорил Лев Толстой.

Всё его учение есть не что иное, как исповедь христианского сердца.

Когда Толстой начинал подыскивать этим переживаниям философские схемы, он сразу становился беспомощен и путался в противоречиях.

Вл. Соловьёв – философ в настоящем смысле этого слова. Он наметил грандиозную, хотя и незаконченную и местами необработанную философскую систему. Он дал философское оправдание добра. Его произведение – это раскрытие христианского сознания.

Лев Толстой не мог простить Соловьёву, что он вместо религии занимается «философией», не учит, а пишет головоломный «вздор».

Вл. Соловьёв не мог простить Толстому плохой философии.

Великое христианское сердце Толстого и великий христианский ум Вл. Соловьёва не поняли и «не нашли» друг друга.

Замечательно, что главнейший пункт несогласия и идейной вражды – это учение о воскресении Христовом!

На это у нас мало обращали внимания в литературе. Когда-то в «Вопросах философии и психологии» был напечатан отрывок из письма Соловьёва к Толстому – в этом письме он по пунктам и ребром ставит вопрос о воскресении[36]. Что ответил на письмо Толстой, неизвестно. Я лично спрашивал В. Г. Черткова об этой переписке, и он также об ответе Толстого ничего сказать не мог. Но и так ясно, что Толстой мог ответить одно: воскресение Христово – легенда.

Соловьёв же доказывает, как видно из письма, теперь целиком изданного Радловым, что воскресение Христово – это победа смысла над безмыслицей.

Разница, как видите, так велика, что трудно говорить о сродстве двух мыслителей.

Но и здесь Толстой, отрицая «как философ» воскресение, любил живой образ Христа, относился к нему не как просто к «учителю», а так же, как и Соловьёв, и никогда бы он не согласился в душе отречься от имени христианина, хотя бы всеми учёными мира было доказано, что Христос учил совершенно тому же, что и Будда, и Моисей, и т. д.[37]

И Толстой, «отрицавший» воскресение Христово, и Вл. Соловьёв, не проповедовавший то, что, по мнению Толстого, должен проповедовать каждый христианин, – были братьями по духу, разно мыслили, одно любили.

Оба они провозвестники вселенского христианства[38].

Правда любви[39]

Сестра Льва Николаевича Толстого, монахиня Мария Николаевна, перед смертью приняла «схиму»[40]:

Окончательно ушла от жизни.

Лев Толстой перед смертью ночью уехал из Ясной Поляны:

Окончательно ушёл от мира.

Церковь предала Толстого анафеме.

Толстая приняла высший монашеский чин «схимонахини».

Но сущность, религиозная основа веры и у Льва Толстого, и у Марии Толстой – одна и та же[41].

В одном из писем к Александре Андреевне Толстой Лев Николаевич писал:

«…Ваше исповедание веры есть исповедание веры нашей церкви. Я его знаю и не разделяю. Но не имею ни одного слова сказать против тех, которые верят так. Особенно, когда вы прибавляете о том, что сущность учения в Нагорной проповеди. Не только не отрицаю этого учения, но, если бы мне сказали: что я хочу, чтобы дети мои были неверующими, каким я был, или верили бы тому, чему учит церковь? я бы, не задумываясь, выбрал бы веру по церкви. Я знаю, например, весь народ, который верит не только тому, чему учит церковь, но примешивает ещё к тому бездну суеверий, и я себя (убеждённый, что я верю истинно), не разделяю от бабы, верящей Пятнице, и утверждаю, что мы с этой бабой совершенно равно (ни больше, ни меньше) знаем истину. <…> Всё это я говорю к тому, что бабу, верующую в Пятницу, я понимаю, и признаю в ней истинную веру, потому что знаю, что несообразность понятия Пятницы, как Бога, для неё не существует, и она смотрит во все свои глаза и больше видеть не может. Она смотрит туда, куда надо, ищет Бога, и Бог найдёт ее. И между ею и мною нет пред Богом никакой разницы, потому что моё понятие о Боге, которое кажется мне таким высоким, в сравнении с истинным Богом так же мелко, уродливо, как и понятие бабы о Пятнице. <…> И как я чувствую себя в полном согласии с искренно верующими из народа, так точно я чувствую себя в согласии с верой по церкви и с вами, если вера искренна и вы смотрите на Бога во все глаза, не сквозь очки и не прищуриваясь»[42].

И «проклятый» Лев, и благословенная Мария – одинаково смотрели на Бога «во все глаза». И Бог, веруем, нашёл их обоих. И то, что разделяли здесь, на земле, люди на «анафем» и «схимонахинь», – уже не сможет разделить их там[43].

Жестокий «смиренный оптинский старец» Иосиф запретил Марье Николаевне не только молиться об умершем «окаянном» Льве, но даже думать о нём[44].

Но он не мог запретить сердцу её любить и душе «веровать», смотреть «во все глаза» на единого Бога – и эта вера, и эта любовь сильнее запретов оптинских старцев; любовь и вера соединит их, разъединённых здесь, на земле, людьми и церковью – для вечной жизни в Боге – в любви[45].