Повестка без адреса - Иван Зорин

Все промолчали, и только Шмель продолжал кипятиться:

— Раз Кремль глотает обиды, придётся самим предъявить ультиматум!

— Ульти матом? — передразнил Неробеев. — Да их за такие дела не матом — мордой об стол!

У Ивана Дзаркоева трое детей. И всех надо кормить. А денег не хватает. Циклоп крутился как мог, но однажды не выдержал — взял «заказ». Бизнесмен был неприятный, с ранними залысинами, а его жирное, холёное лицо пряталось под натянутой холодной улыбкой. Сквозь «оптику» своей винтовки Циклоп разглядел мелкий пот на сдавленной галстуком шее, угодливую позу шофера, открывающего дверцу лимузина. Поймав в перекрестье низкий лоб, Циклоп плавно спустил крючок.

Дома Иван шиканул — швырнул пачку перетянутых резинкой «зелёных». Но вместо жены и детей за столом сидели его боевые товарищи. «Откуда?» — читалось в их глазах. И он стал сбивчиво объяснять, путаясь в словах, щупал жёлтую мозоль большого пальца правой руки — след тысяч отщёлкиваний предохранителя…

И вдруг, не выдержав, закричал.

«Тихо ты, ребят разбудишь…» — похлопал его по плечу Неробеев, когда, вскочив на постели, он тёр в темноте глаза грубыми, жёсткими пальцами.

Циклопу тоже снились кошмары.

И снова, сгоняя жир, снимая накопившуюся усталость, парились в русской бане.

— Каждый из нас уже жил на этом свете, — втолковывал Шатун разбитному Виглинскому, который играл длинным тонким ножом, пропуская его между пальцев. — И тогда был не разведчик, не диверсант, а, может, какой-нибудь мелкий воришка…

— А в ры-ыло? — спросил Виглинский.

Спросил мягко, даже ласково, но все поняли — врежет обязательно. Впрочем, двадцать лет — достаточный срок, чтобы притёрлось и то, что не притирается, чтобы разучиться обижаться всерьёз на пустые речи.

Слово — шелуха, дело — всё.

И Виглинский, погружённый в себя, сосредоточенно балансируя на мизинце кхмерским ножом, продолжал слушать Шатуна, своего напарника ещё со времен Державы.

— Ну-ну, — подвёл он черту, — ты не Шатун, ты пря-ямо шептун ка-акой-то…

Виглинский уже не смотрел волком, но про него никогда не знаешь, в какой момент взорвётся. В свои сорок с небольшим он казался подростком, юркий, непоседливый, а сейчас подозрительно невозмутимый.

И Шатун осёкся.

Хотя он и сам был не лыком шит — пластун от Бога, умевший так прятаться, что не обнаружишь, пока не наступишь, хотя в засадах лежать тяготился. «Лучше драться, чем дожидаться», — кричал он, прыгая, как тигр, из грозных кампучийских джунглей. И был удачлив. И когда пробирался по минным полям, и когда, заметая следы, уходил от погони. «У меня всё отняли, — бахвалился он, в очередной раз избежав лап свирепых африканцев, которые медленно поджаривают своих пленников, — всё, кроме удачи…»

Теперь он отвернулся к бревенчатой стене, ковыряя в щели сухой дёрн.

— Никто не бессмертен, даже у бессмертного какая-то сущность должна умирать, — бормотал он себе под нос. — То, что живёшь, понимаешь, только когда умираешь.

Шатун действительно чувствовал, что умирает с каждым убитым. Не упускал он и случая подучиться в своём страшном ремесле. Слышали, что в схватке один на один он всегда оставлял противнику шанс. Нож и шанс. Нож настоящий, шанс призрачный.

— А Бог тоже смертен? — на правах хозяина встрял Неробеев.

— Не-ет Бога, — ответил за Шатуна Виглинский. — То-олько мы и есть, о-одинокие.

— Ты это брось, — оборвал его Неробеев. — Бог всегда есть, хоть Иисус, хоть Кришна. Бог это то, во что верят, и исчезает Он тоже с верой.

— Бога не-ет! — упрямился Виглинский.

— Бог есть, Он — везде!

— Тогда Бо-ог и на кончике моего но-ожа!

Виглинский подбросил нож и ловко поймал на средний палец — острое, как жало, лезвие проткнуло кожу, кровь потекла по тыльной стороне кисти, к локтю, закапала на дощатый пол.

А Виглинский всё удерживал нож, веселился.

— Зна-ачит сейчас Вездесущего зажало, ра-аз повсюду суётся, — заявил он нагло. — Ну что, отпу-устить Его? Или дать кровью за-ахлебнуться?

— Кончай балаган! — поставил точку Седой.

И Виглинский сразу притих, по-детски сунув палец в рот.

Кто-то бросил на капли крови старый веник.

— Времена больно подлые, — сурово добавил Седой, будто забил гвоздь поверх гвоздя. — Мы только на вере и держимся, уйдёт вера — последнее уйдёт.

Всё было уже решено. Раз и навсегда. И всё же иногда сомневались.

— Знаешь, Серёга, давай начистоту, — ковырял заиндевевшее стекло Неробеев. — Раньше и вопросов не возникало — значит, так нужно Родине… А сейчас? Родины нет, начальники, Бог знает, чем занимаются. Кому нужны наши подвиги?

Седой стиснул зубы, у него заиграли желваки.

— Родина осталась здесь, — ткнул он в грудь пальцем. — И долг, и присяга. Нас предали и продолжают предавать, нами правят бездарности, но мы ещё хлопнем дверью! Или ты раздобрел? Или два века себе намерил?

— Ну что ты меня стыдишь, — вспыхнул Неробеев. — Я-то всё сделаю, как надо. Только вот откликнется ли кто? Поддержит? Если уж генералы, которым защищать свой народ положено, трехэтажные дачи грохают…

Он хотел что-то добавить, но сник, безнадёжно махнув рукой.

— А ты на других не кивай. Теперь приказа ждать неоткуда — наступило время своих войн…Тут каждый сам решает.

Седой задрал палец вверх:

— Как и на верховном трибунале — ответ сегодня держат в одиночку.

Я знаю историю про детский дом. В общем-то, вполне благополучный до времени, когда его решили перевести в Тмутаракань — мозолил глаза городскому руководству. Сирот там было мало, в основном, дети из неблагополучных семей, которых родители доверили государственному попечению. Переводили детдом в летний период, но об учителях на месте не обеспокоились. Работала только кухня. Всё лето были бесхозными около трёхсот человек. Возраст от семи до семнадцати. Внутри практически мгновенно выстроилась жёсткая иерархия, сверху донизу, и право сильного превратило всех, кроме элиты, в бесправную массу. Были изнасилованы все девочки по пятый класс включительно. Малыши отправлялись на попрошайничество. Тех, кто не приносил свою лепту клану, кто не мог отчитаться и выкупить себе право на ночлег и пищу, показательно избивали. Отстранившихся, пытавшихся держать нейтралитет до времени не трогали, пока не набрали силу. Тогда любое проявление «неуважения» смогли наказывать. При этом отношения в детдоме были демократическими — элита всё решала сообща, что обеспечивало круговую поруку.

Многие дети были покалечены, практически все получили психические травмы, случилось несколько убийств.

Чтобы вернуть детдом к прежнему, нормальному состоянию, понадобились титанические усилия в течение десяти лет. И всё равно, отголосками прошлого случались чрезвычайные ситуации до тех пор, пока полностью не сменился состав, пока не ушли те, кто помнил вольницу, кто испытал её на себе, пока не остались только слышавшие о ней в страшных рассказах.

Я знаю, что было так — я сам из этого детдома.

А сегодня после десятилетий воровской вольницы таким детдомом представляется мне вся Россия.

Двадцатикилометровый марш-бросок в полном «боевом» — не шутка, развесив пропотевшую одежду, теперь отдыхали.

— И чем бы был этот мир без чувства долга, без чести? — ни с того ни с сего заметил Шатун.

— Тем, чем он сейчас и является, — пробурчал еле слышно Неробеев.

Сделали вид, будто не слышали.

А Шмель встрепенулся, предложив не в тему:

— Давайте сходим к бабам!

— Да-авайте, — издевательски поддержал рыжий Виглинский. — Но тео-оретически…

И все вспомнили, что до ближайшей фермы километров семь лесом, а потом — столько же раскисшими полями, и баб там осталось, что коров, да и те похожи — ночью можно перепутать.

Ночь была шумная, с дождём, лежали в сарае, набросав на пол соломы. Не спалось, кто курил, кто слушал громыхавшую грозу.

«Горыныч, расскажи сказку…»

Шатун не заставил упрашивать. «Сказку, не сказку, — проворчал он, прислоняясь спиной к бревенчатой стене, — лучше расскажу про наёмников… Первыми наемниками в древности были греки. Спартанцы воевали за золото в Египте, десять тысяч гоплитов отправились в поход, чтобы вмешаться в распри за персидский престол. Претендент обещал им кругленькую сумму. Во время греко-персидских войн многие граждане Пелопоннеса за деньги сражались на стороне врага. В отличие от персов таким пощады не давали.

В Раннем Средневековье пятьдесят паломников, возвращавшихся из Иерусалима, отбили у сарацин итальянский город, уже готовый к сдаче. Этими сменившими посохи мечи оказались викинги, новообращённые в христианство, и речь о вознаграждении не шла.