Невеста для отшельника - Владимир Христофоров

— Ты мне скажи, Свистофорыч, кто это выдумал про счастье одинокой жизни в природе? — спросил он тогда. Иной раз читаешь или слушаешь радио — диву даешься, сколько выдумано всякой дребедени: встречать рассветы, беседовать с травами, затопить баньку, чай не спеша дуть с блюдца и прислушиваться к шороху за избяной стеной, пропитанной смолой и еще чем-то. А ведь и я так думал. По радио слова услыхал, что тот человек силен, кто испытает одиночество. Пустые все это слова! Дурь для несмышленых, — Верхососов закурил, пустил густой клуб дыма в потолок. — Я тоже через это сюда эвакуировался. Веришь, нет, вот вы уедете от меня, а я еще неделю словно чумной хожу, все настраиваюсь на одиночество. Только привыкну — опять вы, опять злюсь. Лена женщина обыкновенная. Да разве, скажи, согласится она в этом болотище жить? А уехала — словно вынула из меня что-то.

— Не переживай, Устиныч. Черт с ней, с твоей Леной. Найдется другая. Живи себе, не тужи. Скоро лето, дело веселей пойдет.

— Веселей-то веселей, а ты все же доложи своему верхнему командованию, что так, мол, и так, пусть подыскивают другого егеря в заказник. Верхососов сделал свое дело, отстроил дом, а теперь переезжает в райцентр, к людям. Скажи им, что старому человеку в одиночестве жить негоже. — Голос Верхососова на мгновение дрогнул, но он крякнул и взял себя в руки, — Все так и скажи. Я тут скоро не только обыкновенной погремушки бояться буду — самого себя…

А через месяц-полтора мы погрузили скарб Верхососова на вездеход, заткнули щеколду избы прутом. Устиныч постоял в сторонке, смахнул слезу. Луноход заботливо прикрыл окна дощатыми щитами, слазил на крышу засунуть в трубу старую шапку. Верхососов удивился заботливости Лунохода, он еще не знал, что у нас в охотинспекции лежало заявление Лунохода с просьбой принять его на место Верхососова. Начальник подписал его, так как желающих больше не оказалось. Но я подумал с грустью и о другом. О том, что Луноход здесь продержится сезон — но более, что за этот сезон слегка одичает и, не дай бог, еще свихнется маленько. Я сам подолгу жил в одиночестве, и каждый раз душа моя корчилась, наполнялась тоской и отчаянием.

Совсем подавно я попал в больницу. Там вся наша палата с благоговением слушала рассказы рыбака-одиночки с глухого верховья реки Канэн.

— Эх вы, калики-моргалики, — говорил он, — В тундру вас надо. Бывало, встанешь, ружьишко за плечи и — пошел, мускулы как у зверя. Пятнадцать верст туда, пятнадцать обратно. Аппетит зверский, сердце точно часы. А вы тут в вашем паршивом городе только инфаркты наживаете.

Умалчивал он лишь об одном: его самого вывезли санрейсом с явными признаками алкогольного психоза.

Отшельники сейчас крайне редки.

…Верхососов, говорят, по-прежнему живет в райцентре, работает столяром. Еще не женился. Луноход до того загадил некогда сверкающий чистотой егерский домик, что летом предпочитал жить в палатке, а к зиме снова ушел в колхоз вездеходчиком. На озеро Плачущей Гагары опять требуется егерь.

Пленник стойбища Оемпак

Летние каникулы заканчивались. Женщины стойбища собирали детей в дорогу, и сегодня они должны быть доставлены в райцентр, где находится большая школа-интернат. С утра ждали вертолет с обещанной муфтой для трактора.

Вертолет появился лишь на исходе дня. Августовское небо уже подернулось медной окалиной уходящего солнца. К ярангам, казалось, подкрадывались темными боками вечерние сопки. Воздух еще только-только настаивался густой синевой, еще дрожала в нем теплая плоть былого дня.

Нарушив тишину, вертолет обдал людей небесным холодом и керосиновой вонью, принял на борт школьников и круто поднялся вверх.

Все это случилось так быстро, что даже привязанные к кольям ездовые псы не успели всласть налаяться, а люди стояли растерянные, лишившись вмиг на всю долгую зиму своих детей. Они почти безучастно смотрели на долговязого парня в шляпе с прижатыми по бокам полями, машинально ожидая традиционного чукотского приветствия «етти» — «я пришел». Но парень молчал, лишь слегка сдвинул на затылок острополую шляпу.

— Етти! — наконец первым поздоровался бригадир Омрувье.

— Здрасьте! — ответил по-русски гость.

Пропустив это «здрасьте», Омрувье спросил что-то по-чукотски.

— Наин, наин, — мотнул головой парень.

Пастух Векет шагнул вперед и обрадовано закричал:

— Неужели шпрехен зи дойч?

Парень смутился и тихо по-чукотски произнес:

— Коо, не знаю.

Все рассмеялись. Векет вздохнул:

— Жаль, я изучаю немецкий…

Омрувье сказал по-чукотски:

— Все ясно. Интернатовский чукча. Моя дочь тоже забыла многие слова. Странное, однако, пришло время…

Возле ног приезжего поблескивала металлическая штуковина размером с небольшой таз. Муфта. Из-за нее пастухи вот уже третьи сутки топтались возле стойбища Оемпак, Нетронутые кормовые пастбища лежали далеко, за той вон Сторожевой сопкой. Без трактора туда не добраться. Гусеничный транспорт стал основной тягловой силой современного оленевода. С ним можно уводить стада даже к побережью Ледовитого океана, где нет гнуса. К тракторному грохоту олени привыкли. Но старик Пананто-Тке не скрывал радости, когда стальная машина в очередной раз выходила из строя.

— Глупые! — восклицал он несколько высокопарно, — Для вас эта железка, как титька для младенца. Тьфу! Посмотрите на свои ноги — они стали тонкими, как мой посох, руки слабыми, как у старухи. В мое время пастух все нес на себе. Э-эх, сильные люди ходили по тундре! — вздыхал старик и первым лез в сани, чтобы поудобнее устроиться на мягких шкурах.

Гость окончательно пришел в себя, закурил сигарету и с высоты своего роста покровительственно изрек:

— Муфту вам привез, деды. С утра оказываю носильную помощь и — салам алейкум, ауфвидерзейн! В Энмыгране меня ждут.

Сообща муфту подтащили к крайней яранге. Парень согнулся и шагнул внутрь, но согнулся недостаточно — толстая перекладина оказалась как раз на уровне его лба. Этот удар был словно предупреждением излишней самоуверенности и высокомерию.

Хозяйка яранги, старушка Эттыне, простодушно рассмеялась и мудро заключила:

— От русской еды это все. В тундре сила нужна, а не рост. Скоро яранги придется поднимать. — Она слышала разговор у вертолета и сейчас с сожалением глядела на парня, забывшего родной язык.

Кипяток еще с обеда был разлит в большие китайские термосы, но Эттыне все же раздула костер, подвесила на цепь котел с утренним мясом. Подумав, не поленилась отыскать за пологом кем-то оставленную консервную банку с «русским мясом». Пододвинула гостю. А он развязал свой рюкзачок и вынул бутылку дешевого вина «Памир». В ярангу постепенно втиснулось все население стойбища. Векет, пастух средних лет, с потрескавшимися стеклами очков, сказал:

— Я здесь самый молодой, мне сорок стукнуло. Учился на курсах оленеводов в Норильске. А ты откуда к нам приехал?

— В Энмыгране я живу после училища механизации сельского хозяйства. Звать — Ждан.

Векет согласно кивнул:

— Ждали, ждали тебя. Наш тракторист извелся с этой муфтой. Хорошо, что новую привез. — Ему хотелось подробнее расспросить парня о его родителях — на Чукотке ведь все в отдаленных или близких родственных связях, — но пока он не осмелился.

Пананто-Тке, знающий по-русски с десяток слов, высвободил одно ухо из-под малахая, наклонился к Векету и нетерпеливо потребовал:

— Рассказывай!

— Из самой Москвы парняга. Окончил академию. Говорит, с космонавтами знаком, ракеты на заводе строил. Трактор ему разобрать, что Вовке твои часы…

Женщины прыснули в рукава кернеров. Все они знали о выдумках Векета, называли его «балаболкой», по всегда слушали приоткрыв рот, — умел Векет рассказывать всякие были и небылицы. Упоминание о Вовке развеселило даже мрачноватую старуху Окконакай, жену Пананто-Тке.

Пятилетний сын бригадира Омрувье, родившийся довольно поздно, от второго брака с Любой Нутакалянной, однажды стащил у деда ручные часы и с помощью тракторной отвертки и молотка пытался их разобрать. Сейчас он, услышав о часах, мышью юркнул в полог, подлив тем самым масла в огонь общего веселья. Сам Пананто-Тке, зарекшись верить хоть одному слову Векета, был, однако, сбит с толку упоминанием о Москве и космосе.

— Колё мэ-эй! — протянул он как можно равнодушнее, и ни один мускул не дрогнул на его темном, в глубоких складках морщин лице.

Попив чаю здесь, вскоре все разошлись пить чай в другие яранги. Остались Ждан, старушка Эттыне, жена бригадира Люба Нутакалянна и уснувший в пологе Вовка. Гостю выдали пуховое одеяло. Он выбрал место с краю. Эттыне легла с другого, прижав к себе внука. Люба принялась зачем-то разжигать примус, но тут же задула его, поискала что-то в темноте и вдруг заплакала, опустив руки на согнутые колени.