Новый Мир ( № 2 2013) - Новый Мир Новый Мир

Сердце у Васи оборвалось, потом застучало так, что в висках зашумело. Он сжал зубы и двинулся решительно к калитке, но, открыв уже ее, остановился. Шапку сдвинул на затылок. Нехорошо! Ой, Ваня, нехорошо! Про Ивана он сразу понял, кому еще-то? Он вдруг уткнулся под ноги и стал внимательно изучать следы. Если Иван — следы трактора будут… Та-ак… Не видно было, сумерки зимние совсем загустели. Вася сбегал за фонариком, ходил, светил. Никаких, так, чтобы понятно было, следов не было — все уже было под снегом, каким он любовался. Какой вроде бы был за него…

Вася зашел в хату, взял оставшиеся полбутылки для начала разговора, но вдруг задумался: получается, если это он стащил, он моей же водкой и обмывать будет? Сел. Налил немного в стакан. Замер над ним. Потом, вспомнив о пропаже, затряс в обиде головой и выпил. Встал и пошел к Ивану.

Вася до сорока пяти проработал инженером по технике безопасности на небольшой фабрике в столице, потом оформил какими-то хитростями инвалидность и уехал в деревню. В городе остались у него жена и двое детей, но они не ездили, и их никто не видел. Вася к ним тоже не ездил и жил сам по себе. Жил, кстати, только на пенсию. Огород сажал, одежду латал-перелатывал — кто его в деревне видит, — а всякое свободное время шел в лес, на речку или на озеро и обязательно, у него такое правило было, приносил что-нибудь себе во двор. Рыбы, грибов-ягоды, коряжку для ручки… чего-ничего, а пустой не приходил.

Иван был полной ему противоположностью. Всю жизнь прожил с одной женой в доме, который построил своими руками, трое взрослых сыновей отца не забывали и бывали по всем праздникам. Всю жизнь проработал Иван механизатором в колхозе. Сытая да бездельная городская жизнь ему не нравилась. На Васькины воспоминания о том, какой у него на фабрике был отдельный кабинет и чего в том кабинете только не было: и инструменту всякого дефицитного, и спирту — залейся, и бывали женщины… Иван только ухмылялся. Стянуть у нас каждый дурак сможет, ты своим горбом сделай, и он проводил пьяной рукой по своей просторной горнице. Рука описывала полукруг и указывала в том числе на окна и двери, которые Иван выломал из строящегося коровника, за что над ним устроили выездное заседание суда в колхозе и дали условный год судимости. Окна не стали, правда, конфисковывать, поскольку добытчик уже успел их вставить, а на дворе была осень.

Иван был с виду злой и крикливый, за глаза всех и обязательно “на место ставил”, на самом же деле был довольно труслив. Вася — наоборот. Никогда не орал и выглядел неубедительно. Но за свое стоял, как оскорбленный бык.

Деревня длинная. Пустые дома вдоль речки. По одному берегу — один ряд, по другому — другой. Получается, что речка вроде как улица. Вася идет, временами пьяно оскальзываясь, отмахивает одной рукой. Второй бутылку водки держит в кармане. Она бы и так не вылетела, но он крепко ее держит. Бутылка початая, и он время от времени проверяет рукой у горлышка, не убегает ли жидкость от ходьбы.

Мысли все время путаются. Иногда он останавливается, наклоняет голову чуть набок и с прищуром смотрит на Ивана. Что, Ваня, а?! — Воображаемый Ваня молчит. Что?!! Меня отвез, а сам ко мне во двор?! — И Вася еще больше прищуривается.

— Какой шифер, Вася? — оживает вдруг Иван. — Я у тебя не помню шифера. Ты шифер купил?

Вася, ошарашенный, встает среди дороги. И стоит столбом. Стоит не шевелясь, рука в кармане изо всех сил сжала бутылку. Вася медленно оборачивается на свой край деревни, ища поддержки у кого-то. Может, у своей столетней избы. Ничего не видно. Ночь. Снег валит. Ни одного фонаря целого. Ничего не понять. И само небо черно над кругом идущей головой. Беспросветная матушка-Русь, — тяжело вздыхает Вася, по привычке сваливая все на безответную и всёпрощающую. Мысли его такие же пьяные, как и он сам, и матушка быстро покидает его голову. Он идет дальше и улыбается уже Ивану, ему кажется, что Иван скажет сейчас, что он подшутил, они сядут и выпьют. И он рассказывает Ивану, как ходил в ресторан в городке. Столовую называет рестораном, с приятным смешком повествует, как швейцар уважительно снял с него ватник. И как он дал швейцару мятую рублевку. Вася видит перед собой недоверчивую Иванову морду, вспоминает, что бумажных рублевок давно уже нет… мысли опять путаются, и вдруг опять жгуче ясно представляется ему пустое место во дворе, оставшееся от шифера. Бревенчатая стена дома и тот сиротский косо лопнувший лист.

— Сука! — говорит он громко вслух. — Сука! — повторяет. Отпускает бутылку в кармане, достает руку и, набычившись и сложив кукиш, решительно тянет его в темноту, в сторону Ивановой избы…

Вася сидит на снегу, на бугорке, рядом с бывшей почтой, среди пустой деревни, впереди уже видна Иванова изба. Когда снег становится пореже, окошки светятся. Васе не холодно, он прикладывается к ледяному горлышку, завтра у него будет болеть башка. Он даже пьяный это знает. Она так у него болит с помелья, что всякий раз, прикладываясь, он вспоминает об этом. Но ему так хорошо, что он пьет назло этой боли. Как он спьяну набрел на эту мысль, непонятно, но думает Вася о том, какой Иван хороший все-таки мужик. Вспоминает, когда он приехал сюда, только еще искал, где купить дом и осесть, Ванька ему и помог. На тракторе свозил в сельсовет, отсоветовал брать в соседней деревне, и это оказалось правильно. Была зима, и Иван дров привез неумехе столичному. Целый воз сухих пиленых дров. И с картошкой помогал. От этих мыслей он горестно качает головой, он даже хлюпает носом и кричит вдруг громко в сторону Иванова дома, в темноту:

— Пусть! Забирай! — машет широко рукой. — Твой шифер! Всё! Давай выпьем, Ваня!

Он совершенно ясно понимает, что Ванька ему единственный друг. А если и не друг, то ближе у него нет никого! Вспоминает, как вместе за грибами ходили, — все грибные и ягодные места в округе Иван ему и показал. Встает и идет к Ивановой избе. Снег к заднице примерз. Василия шатает изрядно. Свет горит во всех окнах, слышно, как громко работает телевизор, а еще громче разговаривает Иван. Тоже пьяный, — радуется Вася, что они оба выпившие и сейчас еще выпьют.

Во дворе он поскальзывается и со всего маху садится на задницу. Кряхтит, вставая, рука сама собой захватывает из снега какую-то острую твердую штуку. Вася рассматривает ее в свете кухонного окна и видит, что это кусок его гладкого шифера. Он отирает его о полу ватника — так и есть. Пробует еще раз — гладкий!

Вася шагает вперед, шарит щеколду на дверях сеней — заперто. Стучит громко, в кухне поднимается шторка, потом гаснет свет. Через некоторое время на веранде раздается испуганный голос Ивановой жены:

— Кто там?

— Свои, Нинка, открывай!

— Ты, что ли, Вась?

— Я к Ваньке!

Нина приоткрыла дверь на узенькую щель. В темноте забелела ночная рубашка.

— А он лег уже, — заговорила все так же быстрым испуганным шепотом, — пьяный от ребят приехал и лег.

Нина, всегда спокойная, была на себя не похожа. Это было ясно.

— Ты иди, завтра приходи… да завтра он рано собирался… — И она замолчала.

Василий стоит, молча глядя куда-то вниз под ноги Нинке, слушает, как она врет. В нем нет ни злобы, ни уже пьяной радости дружбы, он не знает, что ему делать и кто во всем этом виноват. Мнет в кармане обломок шифера, потом достает его и, пьяно сопя, тянет Нинке:

— На, отдай, он потерял…

ЗОЛОТО

Пока Венька Фролов работал, какой-то смысл шевелиться еще был, но его уволили, и он окончательно залег на диван. И лежал уже четвертый месяц вроде как на законных основаниях. Хотел ли он такой вот полной свободы, ждал ли ее? Кто знает? Он давно уже ходил на работу только ради зарплаты.

За это безделье, или, может, оно раньше началось, Веня сильно растолстел. Неприятно было смотреть в зеркало. Набрякшие щеки, заросшие рыжей щетиной, живот как барабан, даже руки, и те… пальцы как опухшие… Он лежал у телевизора до поздней ночи, уставал, все тело затекало, шея с трудом принимала нормальное положение, но встать и что-то сделать, побриться или пойти куда-то он не мог себя заставить и так и засыпал под бормотанье ящика. Иногда даже не раздевшись.

По утрам по телику шла полная дребедень, и он спал до двенадцати, а случалось, и до двух. Потом уже хотелось есть. Это, наверное, единственное, чего ему хотелось. И это Веньке, который еще помнил себя нормальным. Живым и нервным. Собственно, он и сейчас был почти таким же, но те же самые нервы теперь болезненно набухали в нем, скручивали хозяина в эмбрион, и он лежал на давно не стиранной подушке, тупо уставясь в стеклянную “стенку” с посудой, и ничего не мог с этим поделать.