ЛюБоль - Ульяна Соболева

страшные звуки для меня тогда. Звук, который я потом слышал во сне и просыпался в холодном поту. В ту ночь я стал тем, кто я есть сейчас. В армии меня называли Хищник. Ману-убийца. Ману-психопат. Цыганский демон. А я чувствовал себя проклятым своим народом. Проклятым за то, что в ту ночь не был рядом с ними и не защищал их. А ее я тоже проклял. Ее и весь ее род. Всех уничтожу. Придет время, и каждый из них поплатится за то, что сделали со мной, с моей семьей и с моими людьми.

Ворота распахнуты настежь – Огнево полыхает в огне и тонет в крови моих братьев, моего народа. Они все мертвы…я не вижу живых. Только мертвые тела, и то, как ходят среди них люди гаджо и пинают, проверяя – не уцелел ли кто ненароком.

Кровь растеклась ручьями по траве. В ней чавкают ботинки, и от ее запаха выворачивает наизнанку. Смерть цвета ЕЕ волос.

Я остановился, тяжело дыша и чувствуя, как начинает печь глаза и драть горло от понимания – нас предали. Разделили с табором и напали…Потом я узнаю, что и от табора ничего не осталось.

На нас напали те, кто должны были протянуть руку помощи. Мирный договор был нарушен именно сейчас, когда отец распахнул ворота для предателей и сам впустил смерть на улицы нашей деревни.

Я рванул туда, в самое пекло, доставая пистолет, содрогаясь от вида мёртвых тел, оглушенный воплями ужаса и агонии.

Эти твари заметили меня сразу, мальчишку, который с яростью дикого зверя кидался на них, ранил парочку, а одному попал в голову. Я обезумел и вращал глазами от сумасшествия, содрогаясь от лютой ненависти.

– Сдохните, твари проклятые, сдохните, суки! – срывающимся голосом, доставая нож и полосуя каждого, кто бросался ко мне, кто обманулся моим юным возрастом и пытался преградить дорогу к дому, из окон которого валил дым и раздавались душераздирающие крики и плач. Всё, о чем я думал сейчас – это моя семья. Я должен найти сестру и мать, вытащить из этого пекла. Если успел. Если они еще живы.

– Хватайте звереныша. Ведите к Олегу Александровичу.

– Эта бешеная собака зарезал двоих наших людей. Не подпускает к себе, ублюдок. Не подступишься.

– Эта бешеная собака сын Баро. Возьмите его и тащите во двор, пусть смотрит, как поджаривают яйца его папаше и трахают его шлюху-сестру и ведьму-мать.

Я ловко изворачивался от их лап, пока меня не окружили со всех сторон, оттесняя к забору. Проклятые твари впятером на одного и рассчитывают, что я сдамся – черта с два. Ману не сдается. Лучше пусть убьют, на хер.

Меня придавили к ограде, избивая ногами и руками, оглушая ударами по голове, пока я не упал. Сын Баро не сдастся белым псинам. Они взяли меня только сворой. Так бы не смогли. Каждый лет на десять старше и крупнее телосложением.

– Тащите его к Лебединскому – пусть решает, что с ним делать.

– Прострелить башку и в братскую могилу к его сородичам. В лес!

Меня волоком потащили по земле в сторону дома, где посреди мертвых тел, в лужах крови стояли люди местного царька и вершили свое правосудие. Надо же, он и сам не побрезговал и принял участие. Мой отец стоял на коленях с приставленным к голове пистолетом. Мою мать и сестру держали ублюдки Лебединского, приставив к горлу ножи. Женщины в разорванной одежде, заплаканные, перепачканные кровью. Я посмотрел на Дею и на миг закрыл глаза, чувствуя, как слёзы обожгли веки. По её мертвому взгляду и окровавленным ногам я понял, что с ней сделали проклятые твари. Я не хотел думать о том, что они также надругались над мамой. Настолько больно мне не было никогда. Это плевок в самую душу. Ударить больнее вряд ли возможно. Тронуть самое святое для мужчины: мать, сестру, жену, дочь. Испачкать самое чистое и неприкосновенное. Посреди всего этого безумия в светлом костюме стоял сам Лебединский. Не измазанный кровью и в то же время перепачканный ею с ног до головы. Он осматривал оставшихся в живых цыган со снисходительной усмешкой на тонких губах. Высокомерный и уверенный в себе, а я рвался из рук его псов, чтобы грызть его горло зубами.

– Вы, грязное и мерзкое племя вздумали мешать мне, вздумали играть со мной в свои цыганские игры. Так вот, вы – никто и ничто. Вы – грязь под моими ногами. Вы – дьявольские отродья! Вы все здесь сегодня сдохнете. Я расчищу это место от черных мразей. А ты…Баро. Разве я не говорил тебе убраться с этой земли? Не предлагал тебе деньги? Не предлагал тебе сделки?

Отец приподнял голову, с трудом открывая заплывшие от побоев глаза:

– Да чтоб ты сгорел в дьявольском огне. Будь проклят и ты, и весь твой род. Это наша земля! Запомни выродок – НАША.

– Ваша земля там, где вы поставили свои кибитки. И то временно. А здесь нет ничего вашего! Сдохни, упрямая скотина!

Лебединский выхватил пистолет у своего пса и выстрелил отцу в голову.

Кровь фонтаном брызнула на землю, и я услышал вопль матери, переходящий в вой, оглушительный крик сестры, а сам не издал ни звука. Я смотрел остекленевшим взглядом на голову отца и чувствовал, как внутри раскалилась и обжигает вены дикая ненависть. Она заглушает отчаяние, она анестезией замораживает боль от утраты.

– Олег Александрович, мы поймали ублюдочного сына Баро. Прирезал нескольких наших.

Подонки выволокли меня из толпы и швырнули к ногам Лебединского. Я поднялся с колен, обвел взглядом убийц, прикидывая, скольких из них я смогу задушить голыми руками, прежде чем меня изрешетят. Лебединский несколько секунд смотрел мне в глаза, а я, тяжело дыша и стиснув челюсти, мечтал о том, чтобы вырвать ему сердце, и раздавить в ладонях, или выгрызть его зубами, ломая ему ребра голыми руками.

– Ты…щенок. Стань на колени и клянись, что навсегда уберешься отсюда и, может быть, тогда останешься в живых. Давай. Покажи, насколько ты умный…Или такой же тупой и упрямый придурок, как твой отец. Хотя…что вы из себя представляете? Тупое племя. Воры, убийцы, бомжи.

Я бросил взгляд на Дею, потом на маму – долго смотрел на них, прощаясь и чувствуя, как ненависть пульсирует в висках и пенится, выплескиваясь через край, материализуясь в безумие. Если выживу – раздеру проклятого убийцу на ошметки, на ленточки.

– Не хрен меня жалеть. Я вижу только одного убийцу перед собой, одного вора. И это не