Разрушить пирамиду - Асар Эппель

Когда, позванивая ведрами, из своего довольно-таки неплохого рубленого буянского дома в майке и босой вышел Буян и направился к колонке, Раиска побёг в дом, стоявший почти напротив Буянова по другую сторону улицы. Из дома сразу появился Ахмет, тоже в майке, однако поверх нее на нем была крытая лисья шуба до земли. Шел он с небольшим ведерком.

Когда Ахмет подходил к колонке, Буян был уже наливши и отставивши одно ведро. Во второе вода текла, вот-вот собираясь перестать течь. Ахмет, подойдя, бросил: "Здорово, сучара!", столкнул ногой в заболоченную приколоночную канаву набранное Буяново ведро, заодно его опрокинув (проделал он это так же, как вчера пиная мальчишку), а затем - уже страшным ударом ноги - двинул по висевшему на колонке ведру второму. Оно свистнуло на собственной дужке, рванувшись сделать полный оборот и, не плеснув благодаря центробежной силе водою, по дороге всей тяжестью разгона угодило то ли под дых, то ли под живот наполнявшему его Буяну. Тот зверски, как это обыкновенно обожает делать шпана, закричал и, согнувшись, отскочил, с трудом оживая от страшного татарского удара. При этом он еще и глотничал, то есть вопил как хотел. Ахмет нацепил свое ведерко и, разглядывая человека, сложенного пополам от боли, стал звенеть колоночной водой об дно.

Мы забыли сказать, что второе Буяново ведро, двинув своего наливателя то ли под дых, то ли по мудям (а еще неясно, что было в те годы лучше), крутанулось на носу колонки, слетело и грянулось оземь, пролив содержимое.

Ахмет на небольшой струе спокойно наполнял свое ведерко, равнодушно разглядывая корчившегося Буяна. А тот уже и выпрямился, и с фасоном уголовных истериков закривлялся: "Ну, бля, падла!", и почему-то ни с того ни с сего стал вытаскивать из штанов майку.

Круглая струя лилась из колонки в ведро. Человек в лисьей шубе поглядывал на человека, вытягивавшего из штанов майку. "Попишу!" - взвизгнул Буян, и получалось, что сделать это он собирается выпростанной кромкой майки. Но сделал он кое-что похуже - сжав в горсти маечный низ, так что получился как бы косыночный конец, выставил этот фестон Ахмету; то есть показал то, чего не следует показывать, вернее, не следовало показывать в наших краях татарам - свиное ухо. Вдобавок же завопил: "Кильманда куташын-башын!"

Зря он это сделал.

Ни к чему было нацию затрагивать.

Ахмет, не запутавшись в долгополой своей шубе, мгновенно метнулся за валявшимся Буяновым ведром, схватил его за дужку, замахнулся и грохнул им сбоку по Буяновой голове.

Из дома Ахмета вышла мать Ахмета и стала звать его, но не подходя.

Из дома Буяна вышла мать Буяна и тоже стала окликать сына.

Изо всех домов тихо вышли все статисты этой сцены, все жильцы здешней жизни, и молча стали глядеть на этот многоведерный бой.

От удара оцинкованной жести из Буянова уха побежала кровь. Тогда настоящая блатная пена появилась на бешеных губах молодого Буяна, и он головой вперед кинулся на татарина. Ахмет сделал шаг в сторону, причем левой рукой отпахнул полу лисьего салопа, и ослепленный яростью Буян ткнулся вместо желанного Ахметова живота в рыжий распах. Ахмет же, зажав под мышкой его голову, сразу потерявшую среди мягкой лисьей подпуши способность видеть и дышать, правой рукой, сперва отшвырнувшей ведро, взял его за черные волоса, перевел сюда же левую, которою тоже вцепился в его полубокс, и несколько впереди себя обеими грабками повел схваченного за волоса к колонке. Буяну было не вырваться. "Сука! - вопил он. - Падла буду!" - вопил он, но Ахмет с силой, словно бы отдирал от его головы, ронявшей с губ пену, волосы, приподнял озверелое лицо Буяна над чугунным, крашенным зеленою краской навершием колонки (округлым таким и похожим на перевернутый чугунок), и обеими руками дважды опустил бы Буянову рожу глазами, носом и губами об это навершие...

Хруст хрящей, зубов и слов Буяна поглотился бы мякотью его щек, бровей и губ, а также всею массой московского водопровода, внешним пеньком которого была наша колонка, а также безмолвием наблюдавших за всем этим случаем - ибо молчали даже обе матери. Молчало все. Молчали на своем диагональном посту Игорек и Раиска. Молчала, ясное дело, Лидка, на это дело выскочившая. Безмолвствовало все наше московское предместье.

И Ахмет, удивленный таким молчанием, поглядел, куда глядели все. Он приподнял несостоявшуюся котлету Буянова рыла над колонкой, и зверские глаза Буяна в момент отвлеклись от несбывшейся боли, ярости и беспримерного  е г о  позора.

Из-за угла появился Золя. Он шел застенчиво и тихо, словно бы улыбаясь, и, как обычно, склонив голову набок. Был он ненатурально худой и по-военному бритоголовый, но без пилотки и со споротыми петлицами. Нижняя часть его лица представляла собою то, во что превратилась бы морда Буяна после удара о колонку, а потом, понятно, зажившая. Золина челюсть, словно от флюса, была отдута на сторону, зато с противоположной стороны она была как бы выедена, и по всей по ней имелось множество лоснящихся розовых швов.

На ходу Золя и в самом деле потерянно заулыбался, и во рту его сплошь затусклели металлические зубы. Ни одного белого - человечьего, и ни одного фикса.

Ахмет отпустил Буяна, а все, кто находились за чертой бывших заборов и за отогнутыми и неотогнутыми занавесками в окошках - вся, в общем-то, улица - стояли и думали: "Ну вот! Вернулся! Сейчас он или узнает про двенадцатимесячных детей, или он все-таки заезжал ночью. Или-или..."

Домишко распахнул постучавшему двери. Заплакала мама. Заплакали сестры. Тихо и невыносимо заплакал отец. Заплакал вернувшийся сын, с трудом накрывая штопаными губами металлические зубы. Руки пришедшего потрогали скатерть стола. Мать, пытаясь не обнаружить, что ей надо разглядеть наскоро зашитое кем-то лицо сына, ушла захлебываться на кухню. Сын горестно и застенчиво махнул рукой. "Вот, я уж привык"... И тогда разрыдался отец. Сестры, припав к брату, плакали всем своим девчачьим плачем, тоненько воя. Двери и окна почему-то закрыли. Наверно, чтобы никто не слышал. Или не видел. Потом, когда вернулась из кухни мать, на сына она опять не поглядела, но уже по-другому.

И сразу же отвели глаза, не понять почему, отец и сестры.

- Я вернулся насовсем, - сказал сын, - я сейчас только к Люде и обратно.

- Иди-иди, - сказала мать, - там же у тебя девочка!

И еще один домишко отчаянно и униженно отворил двери. И тамошняя мать, обхватив его оторопевшие ноги, упала на колени. Он решил, что Люда умерла. Но вышла Люда, такая же, какая была, и мать, вскочив, заголосила и убежала.

И Люда, из гордых сил справившись со слезами и не показывая (это, как ни странно, и облегчило ей встречу), что готова закричать из-за глянцевых швов и нержавеющих зубов, сразу начала рассказывать все как было, ибо глядеть на Золю не хватало духу, ложь была безнадежна, а главное - не забудем этого! - невозможна для  н е е  и ее воспитания.

Он отвернул лицо невздутым профилем к Люде. Люда опустила глаза. Во все время разговора, холодея от собственных слов и ожидая от Золи поддержки, она будет пытаться глянуть на него, но тут же опускать глаза, цепенея от новой исполосованной розовыми швами своей беды.

- Знаешь, что получилось?..

Он тоже должен был сказать ей все как было - ей тоже надо было знать правду о его бесславье. Только правда могла довести, что вернулся не трус и не предатель, что в бою он был безупречен и незапятнан, а если и запятнан, то, вероятно, существует нечто, что смоет это пятно, как существовало что-то, что могло смыть несмываемое ее пятно.

- Знаешь, что получилось?..

Глядя в пол, она рассказала о проводах ополченцев. О том, как комсомолки - но уже без комсомольцев - делали в парке пирамиду, как пели песни и марши - и вчетвером, и хором. Она рассказала, что приколола тому мужчине Анатолию красный бант и пожелала "если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой". Она хотела было сказать, что тот человек шел с ней под ручку, но сказала (неправда все же была сказана!), что он хотел взять ее под ручку, а она, конечно, сразу высвободилась; что никуда в темноту они не пошли, и это была правда, ведь в парке затемнения ради фонари всё равно не горели и народу никого не было, так как пускали только на ополченское мероприятие, да и кто в первые месяцы войны ходил вечером по паркам? Потом она сказала, что этот мужчина без предупреждения положил ладонь на ее молочную железу, а она не знала, насколько это опасно и насколько может подействовать. Все вышло так неожиданно, сказала она, и так непонятно, и я получилась, какой бываешь, когда, раскинув руки, долго кружишься на месте и перекружишься, и земля выворачивается из-под ног, а ты с нее спадаешь и начинаешь как бы за землю хвататься, а на самом деле на нее падаешь. Мне даже показалось, сказала она, что сбросили какую-то фугаску и лопнула ракета, потому что в темноте все как сквозь туман закраснелось, и Люда почувствовала, что мужчина прижимает ее к земле, и она сочла это правильными действиями, ибо земля все еще была дыбом, а он, не давая им обоим вниз и мимо с земли сорваться, придерживал Люду за грудь.