Падающий - Дон Делилло

На этот раз она встретилась Лианне в булочной — мать Брата-с-Сестрой. Вошла вслед за Лианной и присоединилась к ней в очереди, взяв из коробочки на стойке номерок.

— Меня только бинокль озадачивает. Вы же знаете, он не самый разговорчивый ребенок.

Она елейно улыбнулась Лианне, окутанная ароматом пирожных с глазурью, — так мать переглядывается с матерью, мы-то обе знаем, что у наших деток свои миры, огромные, сияющие, куда родители не допускаются.

— Просто в последнее время он всегда его приносит. Вот я и подумала, понимаете, вдруг он вам что-то да говорил, хотя бы намеками.

Лианна понятия не имела, о чем речь. Уставилась на широкое и румяное лицо мужчины за прилавком. Оно ничего не подсказало.

Он дает бинокль поиграть моим, значит, тут другое, отец им тоже обещал бинокль, но мы пока не собрались: ну, знаете, бинокль — не самая важная вещь, а моя Кэти ужасно секретничает, а брат, как всегда, ей беззаветно предан.

— Вы имеете в виду: на что они смотрят за закрытыми дверями?

— Я думала, может, Джастин…

— Ну уж вряд ли что-то особенное, да? Может, птицы. Ну, знаете, сарычи…

— Нет, это явно связано с Биллом Аденом. Я уверена на сто процентов, потому что бинокль — часть этого синдрома замалчивания, которым увлеклись дети.

— Билл Аден.

— Тот человек. Я же упоминала это имя.

— Кажется, еще не упоминали, — сказала Лианна.

— Это и есть их секрет. Я знаю только имя, больше ничего. Вот я и подумала: может, Джастин… Мои дети, стоит мне об этом заикнуться, точно дар речи теряют.

Лианна не знала, что в гости к Брату-с-Сестрой Джастин ходит с биноклем. Собственно, бинокль был не его, хотя в том, что он берет его без спросу, нет ничего страшного. Или все же нехорошо, что берет, подумала она, ожидая, пока продавец выкликнет ее номер.

— Они ведь в школе птиц проходят, правда?

— В прошлый раз вы говорили про облака.

— Вообще-то насчет облаков я ошиблась. Но птиц они определенно изучают: голоса, места обитания, — сказала она этой женщине. — Ходят на экскурсии в Центральный парк.

И почувствовала, как ей противно дожидаться своей очереди, зажав в руке номерок. Какая гадость этот обычай распределять номера и непреложно соблюдать очередность в помещении, где толпятся люди, и ради чего — всего лишь ради маленькой белой коробки с пирожными, перевязанной ленточкой.

Когда это разбудило его, он сначала ничего не понял. Лежал с открытыми глазами, задумавшись: в темноте мысли разбредались. Потом сообразил: по подъезду распространяется, от- куда-то с нижних этажей, музыка, — и тогда сосредоточился, вслушался: в толще стен — бубны, и струнные инструменты, и слившиеся в унисон голоса, но очень тихие, и словно бы совсем далеко, по ту сторону долины — так чудилось ему — мужчины, поющие молитвы, хор, славящий Бога:

Алла-у-у Алла-у-у Алла-у-у

К краю стола в комнате Джастина была прикреплена старомодная точилка для карандашей. Стоя в дверях, Лианна смотрела, как он поочередно вставляет карандаши в отверстие и крутит ручку. У него были двухцветные карандаши — красные и синие с разных концов, — и карандаши «Седар-Пойнт», и «Диксон-Тримлайн», и старинные «Эберхард-Фабер». И карандаши из гостиниц Цюриха и Гонконга. Были карандаши из веток, с которых не содрана кора: шероховатые, сучковатые. И карандаши из «Лавки дизайнера» в Музее современного искусства. И «Мирадо-Блэк-Уорриор». И карандаши из магазинчика в Сохо, на которых начертаны лаконичные тибетские изречения.

Как-то грустно: все эти символы престижа оказались в комнате маленького мальчика.

Больше всего ей нравилось смотреть, как, заточив карандаш, он сдувает с грифеля микроскопические стружки. Если бы он занимался этим весь день, она бы весь день смотрела: карандаш за карандашом. Крутит ручку и дует, крутит ручку и дует — торжественно, сосредоточенно; по серьезности с ним не смогли бы тягаться даже одиннадцать господ в орденах при подписании международного договора.

Перехватив ее взгляд, он спросил:

— Чего тебе?

— Сегодня я разговаривала с мамой Кэти. Кэти и ее брата, как там его зовут. Она рассказала мне о бинокле.

Он стоял и смотрел на нее, с карандашом в руке.

— Кэти и как там его.

— Роберт, — сказал он.

— Ее младший брат Роберт. И его старшая сестра Кэти. И этот человек, о котором вы трое все время говорите. Мне, случайно, не следует об этом знать?

— Какой человек? — спросил он.

— Какой человек. И какой бинокль, — сказала она. — Тебе разрешили без спросу выносить бинокль из дома?

Он стоял и смотрел. Волосы у него были бесцветные, отцовские, и осанка отцовская, чуть угловатая. Невозмутимость — его собственная. Когда он занимается спортом или играет в подвижные игры, в нем чувствуется поразительная собранность.

— Тебе отец разрешил?

Он стоял, уставившись на нее.

Что интересного можно увидеть из их окон? Хотя бы это ты мне можешь сказать?

Она прислонилась к дверному косяку, готовая ждать три дня, четыре, пять, — об этом говорило выражение ее лица и ее поза, — пока он не ответит.

Он слегка отвел в сторону руку, руку без карандаша, ладонью вверх, и его лицо еле заметно изменилось: между подбородком и нижней губой возникла дугообразная впадина. Эта гримаса — беззвучный стариковский аналог реплики, с которой начинает разговор маленький мальчик: «Мама, тебе чего?»

Он сидел боком к столу, положив левую руку на угол столешницы, параллельно краю. Кисть руки — пальцы сжаты в мягкий кулак — свисала со стола. Он приподнял кисть, не отрывая предплечья от столешницы, пять секунд продержал в вертикальном положении. Повторил это десять раз.

Так и называется: мягкий кулак, так говорят физиотерапевты. Термин из листка с инструкциями.

Он считал, что занятия восстанавливают его силы. Четыре раза в день, сгибание-разгибание запястья, ульнарное отведение кисти. Вот чем по-настоящему можно восполнить ущерб, нанесенный ему в башне, когда с неба сошел хаос. К нормальному самочувствию его постепенно возвращала не томография, не хирургическая операция. Возвращала скромная программа домашних занятий, отсчитывание секунд, отсчитывание повторов, часы, специально выделенные им для упражнений, лед, который он прикладывал к руке после каждого комплекса упражнений.

Одни мертвы, другие изувечены. У него травма была легкая, но старался он не ради порванных связок. А ради хаоса, ради пляски потолков и этажей, ради голосов, задыхающихся в дыму. Он сидел, глубоко сосредоточившись, выполнял упражнения для кисти: руку в запястье согнуть, опуская, руку в запястье согнуть, поднимая, предплечье распластано на столе, при некоторых упражнениях большой палец оттопырен кверху, свободная рука прижимает рабочую. Мыл лангетку теплой водой с мылом. Не сдвигал лангетку без консультации с лечащим врачом. Читал инструкции. Сжимал руку в мягкий кулак.

Джек Гленн, ее отец, не захотел безвольно плыть по течению прогрессирующего старческого слабоумия. В своем коттедже на севере Нью-Гемпшира он набрал несколько телефонных номеров и, закончив последний разговор, застрелился из старого охотничьего ружья. Подробностей она не знала. Когда это случилось, ей было двадцать два и она не стала выспрашивать у местных полицейских подробности. Какие там могли быть подробности, кроме невыносимых? Но она невольно гадала, что это было за ружье: знакомое ей, то, которое он ей разрешал подержать, прицеливаться из него, только стрелять не позволял, — когда она, четырнадцатилетняя, пошла с ним в лес, нехотя пошла уничтожать вредителей. Она выросла в городе и толком не знала, кто вредит посевам, но четко запомнила одну фразу, услышанную тогда в лесу. Отец любил поговорить об анатомии гоночных автомобилей, мотоциклов, охотничьих ружей, об устройстве всяческих механизмов, а она любила слушать. Тем охотнее слушала, чем большая дистанция их разделяла: дистанция, которая с самого начала измерялась милями, неделями и месяцами жизни врозь.

Он вскинул ружье и сказал ей:

— Чем короче ствол, тем громче выстрел.

Накал этой фразы с тех пор, за годы, не ослаб. С ней как бы примчалось известие о его смерти. Страшная фраза, но она пыталась втолковать себе, что он поступил мужественно. Он поторопился: болезнь еще не успела пустить цепкие корни, но Джек уважал право природы на оплошности и полагал, что его судьба предрешена. Ей хотелось верить, что его убило то же самое ружье, которое он учил ее держать в лесопосадках, среди лиственниц и елей, в косых лучах северного солнца.

Переступив порог, Мартин приобнял ее. Вид у него был скорбный. В день терактов он находился где-то в Европе и, как только транспортное сообщение кое-как наладилось, прилетел одним из первых трансатлантических рейсов.

— Теперь уже ничто не покажется гиперболой. Меня больше ничем не удивишь, — сказал он.