Ночь с ангелом - Владимир Кунин

– Вы водопроводчик? – с надеждой спросила Фирочка.

– Сантехник я, – грубовато ответил ей парень. – Взрослые дома?

– Дома… – растерялась Фирочка. – Я. Я – «взрослые».

– Ты?! – поразился парень.

…И в этом не было ничего удивительного! Когда из рассказа Ангела образ Фирочки Лифшиц почти целиком сложился в моем сознании и я увидел ее собственными глазами – я тоже поначалу принял ее за девочку лет четырнадцати. Такая она была юная и прелестная!…

Кстати, подобному восприятию совершенно не мешало понимание того, что так Фирочка выглядела сорок три года тому назад.

– Я – педагог, – окрепшим от обиды голосом заявила Фирочка.

– Ну, ты даешь!!! – восхитился парень и откровенно голодным охочим глазом оглядел Фирочку с ног до головы.

Да так, что от этого взгляда у мгновенно перетрусившей Фирочки вдруг ослабли колени, кругом пошла голова, а внутри у нее, неожиданно и не вовремя, стало происходить что-то такое – горячее, стыдное и сладостное, – что еженощно грезилось ей последние несколько лет. И с каждым годом все явственнее и явственнее! И если бы не тираническое, недреманное родительское око…

– Нас заливает… – слабым голосом произнесла Фирочка и обессиленно прислонилась к коридорной стене.

Как раз в том месте, где издавна висела старая пожелтевшая фотография, сделанная в эвакуации, в начале сорок второго, перед самым уходом Натана Моисеевича на фронт: папа – кругломорденький лейтенантик Лифшиц, совсем еще молоденькая мама в шляпке-«менингитке» и уж совсем маленькая, трех лет от роду, Фирочка. С огромным бантом на голове.

До дефлорации оставалось пятьдесят семь минут. Всего.

За этот краткий миг мироздания свершилась уйма событий, спрессованных во времени, словно взведенная боевая пружина автомата «ППШ». «Калашниковых» тогда еще не было.

Первым делом парень в лыжной шапочке сбросил с себя ватник прямо на пол и пошел в туалет, на ходу разматывая толстую стальную проволоку с металлической мочалкой на конце.

Потом он запихнул й горшок эту мочалку и стал ритмически, вперед и назад, всовывать стальную проволоку все глубже и глубже в жерло горшка. При этом он шумно и так же ритмично дышал в такт своим наклонам.

Воспаленному воображению Фирочки эти наклоны и прерывистое дыхание парня ни к селу ни к городу напомнили одну картинку двухлетней давности. На третьем курсе педучилища Фирочку послали на педагогическую практику в пионерский лагерь завода «Большевик». Там она впервые в жизни и увидела ЭТО… Вернулась вечерком от своих верных октябрят-ленинцев в служебный корпус и в нечаянно приоткрывшуюся дверь случайно узрела, как веселый физрук из института Лесгафта во все завертки пользовал старшую пионервожатую – завотделом школьного воспитания Невского районе Они тогда дышали точно так же, как этот парень-сантехник…

А еще Фирочку заворожили руки этого парня. Огромные ладони, словно совковые лопаты, совершенно не соответствовали его длинному, тощему телу. Он был похож на большого некормленого щенка с рано разросшимися передними лапами.

Ах, как вдруг захотелось Фирочке ощутить эти непомерно крупные, расцарапанные и сильные ладони на своем теле!…

– Соседи ваши нижние виноваты, раздолбай несчастные! – хрипел над горшком парень. – Глянь… Тут тебе и тряпки, и шелуха картофельная! Вот ваш слив и не проходит, куда положено… Штрафануть бы их, обормотов чертовых…

Но Фирочка не видела ни тряпок, ни шелухи.

Она глаз не могла отвести от рук этого парня, от его согнутой, тонкой спины и совсем не понимала – о чем он там хрипло бормочет над унитазом.

А он, мокрый и взъерошенный, в дурацкой лыжной шапочке с помпоном, смешно сбившейся на затылок и на ухо, проверил высвобожденный сток воды, выпрямился и повернулся к Фирочке:

– Возьми у меня вот из этого кармана наряд на вызов и подпиши. А то у меня руки грязные…

Фирочка вплотную приблизилась к парню, ощутила всю смесь запахов разгоряченного мужского тела и уже почти в бессознательном состоянии вытащила из верхнего кармана комбинезона какую-то бумаженцию. И где-то там расписалась.

– И покажи – где руки помыть, – сказал парень неожиданно севшим голосом.

Фирочка показала. И пока он мыл руки над раковиной, Фирочка стояла за ним с чистым полотенцем, и сердце ее билось в сотни раз сильнее и громче, чем даже тогда, когда она на выпускном вечере педучилища, в пустой и темной аудитории, взасос целовалась с освобожденным секретарем их комсомольской организации.

До потери невинности Фирочке оставалось тридцать четыре минуты.

За это время Фирочка, пребывая почти в сомнамбулическом состоянии, умудрилась совершить кучу дел: после безуспешных попыток всучить парню два рубля за работу – Фирочка помнила, что именно так мама всегда расплачивалась с водопроводчиками и дворниками, – ей удалось уговорить парня съесть мамин бульон с клецками и всю горячо любимую папой докторскую колбасу. Фирочка даже успела напоить его чаем с замечательными соевыми батончиками, в которых сама души не чаяла.

А парень что-то жевал, прихлебывал, откусывал и глаз не мог оторвать от тревожно взволнованной Фирочки. Ее смятение и страх ожидаемого полностью передались ему, и, несмотря на то что в жизни этого паренька уже были кое-какие девицы, ТАКОЕ с ним происходило впервые!

На последнем соевом батончике те самые оставшиеся тридцать четыре минуты были исчерпаны…

И ЭТО СВЕРШИЛОСЬ!!!

…Ошеломленные произошедшим, они лежали в узенькой Фирочкиной кровати и…

Невероятным усилием я выдрался из всего этого Ангельского просмотра-наваждения, с диким трудом приоткрыл слипающиеся глаза и сказал Ангелу, еле ворочая языком:

– Что за советско-цензурные штуки?! Зачем вы вырезали самую что ни есть завлекуху, самый, можно сказать, жгучий эпизод в этой своей баечке? Вы же так драматургически грамотно подвели меня к нему!… Я имею в виду «поминутный отсчет». Прием не новый, но безотказный. И вдруг – на тебе!… Ждешь бури страстей, развития событий, взрыва, а получаешь – пшик. Полная невнятица. Какой-то ханжеский театр у микрофона…

– А вы хотели бы подробную реалистическую картинку запоздалого акта дефлорации бедной еврейской девочки во всех натуралистических деталях? – насмешливо спросил меня Ангел. – Или вы просто забыли, как это делается?

– Нет, кое-что я еще помню, – ответил я. – Конечно, обидеть пожилого художника каждый может, а вот удовлетворить его искренний интерес к повествованию удается не всякому.

– Ну да! Вам же пятнышки крови на чистой простынке подавай! – возмутился Ангел. – Как в деревне…

– Откуда вы знаете – «как в деревне»? – тут же спросил я.

– У меня сейчас на попечении один сельский приход в Ленинградской области – так я там всего насмотрелся… Поэтому меня уже тошнит от любого натурализма. Я же вам не харт-порно показываю. Я предъявляю вам трехмерное изображение в реальной, природной цветовой гамме, со стереофоническим звучанием, которое вам не обеспечит никакая хваленая система «Долби»… С запахами, наконец! С полным эффектом вашего непосредственного присутствия в Повествуемом Месте, Времени и Пространстве, а вы еще…

Моя низменная угасающе-сексуальная требовательность так неприятно поразила Ангела, что он на нервной почве даже воспарил на полметра над собственной постелью. Повисел в воздухе секунд десять, слегка успокоился и плавно опустился на одеяло.

А может быть, мне это с пьяных глаз пригрезилось.

– Ладно, Ангел… Не сердитесь. Простите меня, – виновато пробормотал я. – Так что там было дальше?…

…Через положенные природой девять месяцев у преподавательницы младших классов Эсфири Анатольевны Самошниковой (по паспорту – Натановны, в девичестве – Лифшиц) и слесаря-сантехника четвертого разряда Самошникова Сергея Алексеевича родился младенец Лешенька. С абсолютно Фирочкиными глазками и непомерным для новорожденного ростом – весь в своего длинного папу Серегу.

Однако появлению Лешеньки на свет предшествовал такой смерч обид, такой самум взаимных упреков, такой тайфун в самом эпицентре житейского моря Лифшицев – Самошникова, что в этой, по сути говоря, банальнейшей акватории корабль родительской любви семьи Лифшицев чуть было не пошел ко дну ко всем свиньям собачьим!

– Аборт!!! Немедленно аборт!… – кричал папа Лифшиц маме Лифшиц. – Я не потерплю в своем доме…

Но кричал он так, чтобы его обязательно слышала Фирочка.

– Никаких абортов! – кричала мама Лифшиц папе Лифшицу, совершенно не заботясь, слышит ее Фирочка или нет. – Вот как только ты забеременеешь, Натанчик, так сразу же можешь делать себе аборт. Хоть два!!! А наш ребенок аборт делать не станет!…

Тогда папа закричал, что его дочь сможет выйти замуж за этого жлоба-водопроводчика, только переступив через его отцовский труп! А несчастного и растерянного Серегу Самошникова, до смерти втрескавшегося в Фирочку, папа Лифшиц пообещал убить собственноручно… А уж если, не дай Бог, квартиру снова начнет заливать соседским дерьмом, то папа лучше погибнет в чужих фекалиях и сточных водах, но ему и в голову не придет позвать на помощь эту сволочь водопроводчика, как его там?… Чтоб он лопнул!…