Легкая поступь железного века... - Марина Кравцова

— Маша знает? — изумленно выдохнул Петр.

— Да люди болтали, верно, слух и до Машки и, вестимо, до барина дошел. А потом же, Машенька как в возраст вошла — стала вылитая барыня. Не мудрено разгадать…

— Да как же мать могла дочь свою в крепостной неволе держать?

— Дело ясно — мужа боялась. Что там про меж них было, нам не ведомо. Може, и хотела Машкину судьбу устроить, не успела — померла. Чо тут гадать?

— А кто же отец Маши?

— И-и, пойми теперь. Варвара Петровна барынька бойкая была, а барина не любила.

Петр молчал, нахмурившись.

— Значит, поэтому Машу так Степан Степаныч не любит, — в раздумье проговорил он, наконец.

— Вестимо! Сперва гнать хотел на скотный двор, как барыня померла. Барышня-то вышла замуж, княгиней стала. Упорхнула из гнезда родимого, выдала Машку отцу на расправу. А потом что-то подобрел Степан-то Степаныч, сам уж Машку в каменья, в парчу обряжать было вздумал… Не поймешь, что ль, почему? — вдруг почти прикрикнула бабка, глядя на Петрушу злыми глазами.

— Быть не может! — вновь ахнул тот. В полутемной своей «храмине» все же сумела разглядеть Авдотья, как переменился он в лице.

— Ну вот — не может! Да что с тобой, барин? Машка-то не гляди, что не красавица, любую кралю за пояс заткнет. Да только по тому самому, как помыкает ныне ею, горемычной, любая поломойка аль стряпуха, поймешь ты, любезный, как моя Машенька барину повиновалась!

Петр молчал, мрачно глядел в угол, ничего не видя. Бабка Авдотья приглядывалась к нему с любопытством.

— Вы уж, барин, на меня не гневайтесь! — вдруг присмирела она. — Обидно мне стало, чего-й то вы пришли о Машке выведывать. Люблю я Машеньку-то. Лукерья ее за дочку родную считала, своих-то детушек не дал Господь. А вам Машу грех бы обидеть, ох какой грех! Она вас из леса тащила, со всех сил, пока Антип не пришел на подмогу. Да сюда, ко мне. Вона сараюшка у избы стоит… Я, грешница, думала, Богу душу отдадите. Жалела вас Машенька. Всё молитвы над вами читала. Потом Антип уж барину все обсказал — взял вас барин в хоромы. Так вы, небось, теперь за него-то, барина, свечку Богу поставите! — усмехнулась. — Ох, грехи мои тяжкие! И чего разболталась-то я? Думала, все одно люди набрешут, дай уж я… Ведали чтоб, коль Машку обидеть решились… Пришел, расспросил, я все и обсказала! И верно! — вновь рассердилась бабка. — Чо ходить? Чего всем от Машки надобно? Несчастливая она, сиротинушка горькая. Доволен ли теперь, барин? Хошь, поди к Степан Степанычу, пущай узнает, о чем я тебе тут врала! Засерчает — так и так помирать. Я свое отжила, а Машке что уж хуже того, что есть… Так-то! Ох, грехи наши, — вновь заохала больная старуха.

Петруша уже не слушал ее причитаний…

Степан Степанович в своей опочивальне занимался важным и тайным делом. Запершись изнутри, он достал из тайника шкатулку, почти доверху набитую драгоценностями, и опустил в нее золотой перстень. Любуясь блеском дорогих камней, призадумался. Вероятно, думы его были приятны, так как он не сдержал улыбки. Наконец не без жалости закрыв шкатулку и заперев ее, Любимов вновь убрал свое богатство в тайник, сокрытый старинной иконой, и умильно на тот образ перекрестился. Ключик от шкатулки повесил себе на шею.

Выходя из спальни, столкнулся с Гришкой.

— Чего тебе! — гаркнул на парня. Гриша, словно красна девка, потупил взор.

— Милости пришел просить у вас, барин.

— Какой такой еще тебе от меня надо милости? — проворчал уже спокойнее Любимов.

— Да все… все о том же деле…

— Да говори, не тяни!

— Марью Ивановну в законные жены обещать изволили…

— Обещал так обещал, чего еще хочешь?

— Я-то ничего… Я обожду, коли что, Степан Степанович. Да Марья Ивановна…

— Что? Или уже не согласна?

— Не угоден я ей стал, барин, нос от меня воротит.

Любимов сжал кулак и, потрясая им, прокричал:

— Много думает о себе твоя Машка! При мне, небось, не как при покойной Варваре Петровне! Да и то, лишь Катеньку любя, потакал глупому дочкину капризу — склонности ее к этой девке. Не бойсь, Григорий, я покажу этой несносной, как надобно господина почитать. Готовься к свадьбе — не за горами. Любимов свое слово держит.

Петр теперь часами, особенно под вечер, гулял возле избенки Авдотьи, поджидая Машу. Бабка больна — не может Машенька к ней не вырваться, хотя бы тайком.

Да, зажился он в Любимовке, пора и честь знать. Но уехать сейчас — смерти подобно. Не жизнь будет — медленная пытка. Нет, не случайно привел его Господь сюда, не случайно…

Вот она! Не спутаешь ее походку. Петруша скрылся за знакомым сараем. Слышал, как болезненно заскрипела дверь в избу. Еще немного подождать… Тишина, темнота, легкий ветер шевелит волосы… Петруша бросил труголку наземь, уселся на траве, прижавшись спиной к дырявой стене сарая. Вновь это чувство — боли мучительной, но сладкой как счастье. Что же делать тебе, Петр Григорьевич? И чего ты хочешь от этой девушки?

Ждал он недолго. Вновь застонала дверь, Маша бесшумно выскользнула из избушки в полосу лунного света. Петр тихо ее окликнул.

— Вы? Что вы? — ее возглас был как вздох. — Хотите моей погибели?

Петруша покачал головой.

— Поговорить… — прошептал он. — Хотя бы пять минуток…

Маша, прищурившись, пыталась разглядеть лицо молодого человека в бледном свете луны. Потом едва ли не в отчаянии схватила его за рукав. Он опомниться не успел, как девушка протащила его за собой и почти что втолкнула в сарайчик. Захлопнув дверцу, встала перед ней, заложив руки за спину. Петр не видел, но ощущал, как пылает ее лицо, как горят обычно такие озерно-тихие глаза.

— Все одно, — заговорила Маша, словно в лихорадке, — вы уедете, а мне смерть! За что же вы со мной так? Не понимаете? Нельзя, чтоб нас вдвоем видели!

— Но я сказать вам хотел…

— Уж и на «вы» величать меня стали? Или и вам кто-то…

— Все я знаю! — перебил Петруша с досадой. — И про матушку твою родную, и про Лукерью, матушку названную.

— Ах, вот как! — Маша нервно засмеялась. — Знаете, стало быть, кто я? Машка — Лукерьина дочь, барская кровь… Барышня нагулянная! Что ж — за барскую кровь не расплатишься! А про батюшку моего вам не сказывали? Вестимо! Сам Степан Степанович, думаю, о том не доведался. Кто ж теперь отца разберет? Не подумала о том барыня, родимая матушка, что в нее я выйду и лицом, и статью. Что так просто всем тайна откроется. Что сильней во мне ее — ее! — кровь скажется! Барская кровь…

— Маша! — закричал чуть не в голос поручик, вклиниваясь в неудержимый поток ее речи. — Голубушка, перестань! Ты больна, лихорадит тебя…

— Легче было бы мне крестьянкой быть, — Маша почти без сил опустилась на полусгнившую солому. — Байстрючка… В чем моя вина? Ох, зачем же я, безумная, Бога гневлю своим ропотом? Мать судить не смею. Да и не хочу.

Петр присел рядом с ней.

— Я сказать тебе хотел… Затем и пришел… Дела мне нет до того, кто родил тебя — ты, ты сама мне дороже всего света! Скоро мне уезжать. Как я тебя здесь оставлю?

— Барин…

— Какой я тебе барин? Я тебя полюбил. Будь моей женой.

Маша долго не отвечала, вновь стараясь разглядеть сквозь сумрак выражение его лица.

— Понять не могу, — заговорила она глухо. — Не похоже, чтобы смеялись. А ежели не смеетесь — тогда без ума говорите. Простите за дерзость! Страсть эту гоните от себя, Петр Григорьевич! Ни к чему вам сие. Забудете меня… А мне, если гибнуть, то не через вас же!

Она вскочила и выбежала вон.

— Подожди! — закричал вслед Петруша. — От сердца говорю — подумай!

Только тихий ветер да тишина. И тонкая фигурка, скрывшаяся в темноте… Неужели так и придется теперь все время смотреть ей вслед?

Горько стало Петруше после этого разговора, тяжело, все безразлично. Сидел у себя один, погруженный в думы — как же быть-то теперь? Мысль то и дело ускользала, яркие образы всплывали в памяти. Как же он женится — она крепостная чужая!? И другое женское лицо явилось как живое — только закрой глаза, и представлять не надо — само представляется. Неужели он забыл? Нет, неправда!

Провел ладонью по лбу, отгоняя видение.

— Купить ее у Любимова? Купить разве… Согласится ли?

Резкий хлопок двери за спиной. Белозеров обернулся.

Маша стояла посреди комнаты. Дрожащие руки комкали малиновую косынку. Поручик приподнялся, и девушка, к его изумлению, рухнула на колени.

— Спасите меня, Петр Григорьевич! — она захлебывалась в слезах. — Помогите! Спасите, укройте — нет у меня никого, кроме вас…

Петр едва не силой поднял с колен. Пристально посмотрел в заплаканное лицо.

— Опять Гришка?

— Нет… барин.

— Вот как! Как же ты решилось-то? Ко мне?

— Вы не обидите.

— Увидит кто?

— Мне теперь уж все равно.

— Присядь-ка, Маша, и расскажи все с самого сначала.