Бескрылые птицы - Луи де Берньер

Каратавук нахмурился:

— Я не хочу ловить мышь.

Он всегда старался выглядеть серьезным и старше своего возраста, но сейчас отказался писать в нору и выгонять мышь, скорее всего, потому, что не ему первому пришла в голову эта идея.

— И то правда, можем ведь утопить, — сказал Мехметчик.

Каратавук кивнул с умным видом, и они опять стали кидать камешки.

Каратавуку, второму сыну гончара Искандера, исполнилось только шесть, но у него уже были красивое юношеское лицо с золотистой кожей и ниспадавшие на глаза блестящие черные волосы, которые часто приходилось ладонью отбрасывать назад. Красиво очерченные губы в улыбке открывали заостренный язык и мелкие белые зубы без щербин, слегка кривые, что не снижало обаяния рожицы. Мальчик всегда выглядел рассудительнее, чем был на самом деле.

Мехметчик, происходивший из христианской семьи, был ниже ростом и кряжистее; уже сейчас не вызывало сомнений, что он вырастет в мужчину, демонстрирующего чудеса силы, — такого, кто удерживает тяжеленную дверь, пока ее навешивают на петли. Он тоже был смуглый, с темно-карими глазами и прямыми черными волосами. Мальчики легко могли сойти за родных или двоюродных братьев, только один худенький живчик, а другой крепыш. Вообще-то, у них были родственные связи, но такие дальние, что о них все забыли. То ли прапрадедушка поменял веру и женился на девушке из другой семьи, то ли прабабка дважды выходила замуж, и первый или второй муж был из другого рода. В общем, если покопаться в родстве, все жители города были в какой-то степени родственниками, какие бы теории ни выдвигал Леонид-учитель.

Мальчишки сравнивали пальцы на ногах; у Каратавука — тонкие и длинные, у Мехметчика — короткие и толстые. У обоих ноги были присыпаны белой дорожной пылью и дочерна загорели под солнцем раннего лета. Каратавук показывал, как умеет шевелить каждым пальцем в отдельности, а Мехметчик, сосредоточенно нахмурившись, пытался повторить этот трюк, и тут мальчики увидели, что кто-то преодолел вершину холма и направляется к ним.

Даже издалека они разглядели, что человек этот необычен. Он шел неровной дерганой походкой, словно привык спешить и разучился ходить размеренно. К тому же он шагал не по прямой, а слегка вилял, оставляя в пыли отпечатки вывернутых наружу ступней, похожие на петляющую реку или змеиный след.

Зачарованные страхом, мальчишки уставились на незнакомца. Потом вскочили с единой мыслью — дать деру, но что-то в поведении человека их остановило. Опасность вроде бы не грозила, поскольку незнакомец словно пребывал в другом мире и никого не замечал.

Может, он и вправду их не видел. Высокий и очень худой, с тощими, но мускулистыми от многолетних пеших походов ногами, человек был облачен в рваную дерюгу с дыркой для головы, едва доходившую до колен. Одеяние, перехваченное в поясе куском корабельного каната с тяжелым узлом, почти не прикрывало срам; при ходьбе то и дело мелькали задница и хозяйство незнакомца.

Руки тонкие, жилистые, как и ноги, с длинными приплюснутыми пальцами. В правой руке незнакомец сжимал обожженную дубину, на которую опирался при неестественно быстрой ходьбе, а левая рука покоилась на горлышке фляги из шкуры черно-белой козы — кожаный ремешок наискось пересекал грудь.

Оборванец где-то витал. Его глаза, прозрачно-голубые, как у франков с дальнего севера, не смотрели ни вправо, ни влево. Седая копна нечесаных волос сбилась в колтуны, со лба тек пот, промывая дорожки в пыли, запекшейся на морщинистых щеках и орлином носе. При каждом шаге незнакомец стонал, не разжимая губ, словно от боли, — так стонут сумасшедшие и глухонемые. Похоже, стоны эти служили ему походной песней.

Человек проскочил мимо мальчишек, и те, не сговариваясь, бросились следом, передразнивая его чудную походку и пересмеиваясь, сначала с опаской, а потом нахальнее, поскольку предмет веселья не обращал на них никакого внимания.

Они подошли к нижним окраинам города, и вскоре процессия обросла ребятишками, желавшими включиться в новую игру с удивительным человеком. Курносая толстушка Дросула, изящная Филотея, сын Али-кривоноса Ибрагим, уже в этом возрасте следовавший за Филотеей по пятам, сын рыбака Менаса Герасим, который уже заглядывался на Дросулу, — все присоединились к веселому озорству, чем привлекли городских бродячих собак — те бессмысленно лаяли и наскакивали на процессию, куда скоро набралось пятнадцать — двадцать детишек.

Жители, предпочитавшие остаться в городе, нежели собирать табак, фиги и виноград на изюм, стояли в дверях, с удивлением разглядывая дикаря и его свиту. Некоторые матери выхватили своих детей из кортежа, но тех мигом заменили новые. Мужчины в кофейнях прервали партии в нарды и вышли на улицы: у всех во рту зажата толстая цигарка, и у каждого по-особому сдвинута набекрень феска. Они изумленно потерли небритые подбородки, покрутили концы громадных усищ, обменялись усмешками и солеными шутками, пожали плечами и вернулись к своему безделью. Нищих скитальцев здесь повидали, но мало кто из них устремлял взор вдаль, будто за штурвалом корабля, команда которого изголодалась по суше. Незнакомец держался так, словно некогда был важной шишкой и по сей день не избавился от привычного барственного равнодушия.

Не останавливаясь, человек шел по узким улочкам и даже прошагал по спине лежащего верблюда, который упрямо перегородил дорогу. Незнакомец наступил ему прямо на загривок, и удивленное животное недовольно заворчало. Собаки жались к стенам домов, разбегались куры, странствующие купцы провожали чудака взглядом; имам ходжа Абдулхамид натянул повод серебристой кобылы, пропуская человека; седобородый священник в черном, важный и величавый, посторонился: его внезапно оглушило странное и головокружительное чувство, будто он не существует.

Все обратили внимание на изрезанные и окровавленные ступни Пса; похоже, он шел дни напролет, не чувствуя боли и не опасаясь заражения. Люди отметили нечто безудержное и пророческое в его манере, и решили, что это дервиш одного из многочисленных братств суфистов. Город еще не обзавелся подлинным святым, и в некоторых вспыхнула надежда, что он наконец-то появился. Любители таинственного с нетерпением ждали чудес, торговцы и ремесленники потирали руки, предвкушая обряды паломников. Знатоки богословия — а таких, надо признать, кроме имама, практически не было, — радовались, что, возможно, объявился человек, который поможет им подтолкнуть великое космическое колесо и направит их духовную энергию на поддержку вселенной.

Пес озадачил всех, пройдя через город и ни о чем не попросив. Он шагал вперед, устремив взгляд в другой мир, а может, глядя в прошлое или сосредоточившись на кутерьме собственных мыслей. Миновав последние дома, он свернул влево и поднялся на гребень, где замер, механически двигая головой из стороны в сторону, будто ожидая вдохновения. Внезапно что-то решив, двинулся к пещере, где добывали известь. Притихшие и посерьезневшие ребятишки, держась за руки, смотрели, как человек вошел в пещеру, ощупал неровные стены и, шевеля ноздрями, принюхался. Пахло кислым потом целых поколений, вырубавших здесь крошащийся камень, и пометом летучих мышей. Пес решил, что жить тут не будет, и вышел.

Не обращая внимания на детей, он подошел к могильной колонне в двадцать футов высотой, с любопытством потрогал древнюю ликийскую надпись, задрал голову и, мигая в яркое небо, задумался, не поселиться ли на плоской крыше, на манер современного Симеона Столпника. Пес обхватил массивную колонну и взобрался на несколько футов. Мышцы вздулись, пальцы рук и ног искали выбоины и зарубки, оставленные древними каменотесами, в горле хрипело. Явно разочарованный, он соскочил на землю.

Затем Пес стал исследовать уцелевшие в веках саркофаги. Дети ходили за ним хвостом — они тоже искали и, трогая Пса за локоть, показывали на разные гробницы. Пес, по-прежнему не обращая внимания на ребятню, заглядывал в каждый склеп и гладил высеченных в камне воинов, львов и химер. Он осматривал громадные плиты крыши: одни в форме перевернутой ладьи, другие фестончатые, как будто черепица. В каждом склепе он на пробу ложился на скамью, ища самый удобный лежак.

Саркофаги Пса не удовлетворили — наверное, он сообразил, что солнцем припечет, — и он направился к двум большим гробницам, высеченным в небольшом утесе неподалеку. Одной гробнице придали форму церкви, другой — дома. Внутри стояли три скамьи: одна у задней стенки, две у боковых. Настенные рисунки сильно пострадали от рук тех, кто не одобрял символического искусства на религиозные темы, и за две тысячи лет покрылись сажей от дымных костров козопасов. Пес счел, что в просторных гробницах легко дышится и они хорошо расположены: из них открывался прекрасный вид на долину. Он положил дубинку, снял фляжку с водой и присел на ступеньки между портиками гробницы в виде церкви. На фронтоне была до сих пор никем не расшифрованная ликийская надпись: «Филисте, дочь Деметриуса, воздвигла сие для Мосхуса, которого любила». Ниже подробно говорилось о каре за осквернение могилы, а на самом верху находился барельеф: две раскрытые ладони — ликийский символ насильственной и безвременной смерти.