Ужасы - Ганс Эверс

На этот раз герцог пришел в серьезное смущение. Он вскочил. Господин Дролинг сбросил какие-то старые лоскутья с тяжелого кожаного кресла, подвинул его немного вперед и затем церемонно добавил:

— Прошу вас садиться!

— Прошу вас, сначала вы! — возразил таким же тоном герцог, решившийся добросовестно разыграть всю эту комедию.

Но Дролинг настаивал:

— Нет, садитесь, пожалуйста. Я здесь дома, а вы мой гость.

Герцог опустился в кресло. Дролинг заковылял к массивному старинному шкафу, открыл его и достал оттуда дивно отшлифованный венецианский графин и две рюмки.

— У меня редко бывают гости, господин Орлеанский, — начал он, — но, если кто-нибудь посетит меня, я имею обыкновение угощать его рюмкой портвейна. Выпейте. Даже за столом вашего отца во дворце вы вряд ли получите лучшее вино.

Он налил рюмки доверху и подал одну из них герцогу. И, не заботясь о том, пьет тот или нет, поднял свою рюмку к свету, нежно потрогал ее рукой и стал пить маленькими глотками. Герцог тоже отпил и должен был сознаться, что вино в самом деле необыкновенное. Дролинг налил рюмки снова и имел такой вид, словно и не собирался совсем говорить по поводу продажи картин. Тогда герцог начал:

— Вы пригласили меня сюда затем, чтобы продать мне некоторые из ваших картин. Я знаком с вашим жанром по интерьеру кухни в Лувре.

— Вы видели эту картину? — живо прервал его художник. — Ну, и что же? Как вы находите ее?

— О, она чрезвычайно хороша! — похвалил герцог. — очень художественная картина… Удивительно богата настроением.

Но его слова произвели совсем не то действие, какое он ожидал. Старик откинулся назад на своем стуле, провел пальцами по своей белой гриве и сказал:

— Вот как! Ну, так это доказывает, что вы ничего, ровно ничего не понимаете в искусстве. Картина, наоборот, скучна, лишена настроения, одним словом, никуда не годится. Она недурно написана, да, но с настоящим искусством не имеет ничего общего. Только в коричневом горшке с отбросами есть нечто от Людовика XIII, и потому…

— Нечто от кого? — спросил удивленно герцог.

— От Людовика XIII, — повторил спокойно Дролинг. — Но мало. Очень мало. Это была первая слабая попытка, которую я тогда сделал, беспомощное нащупывание. Очень печально, что вам нравится этот навоз, господин Орлеанский.

Герцог понял, что не имеет никакой нужды быть дипломатичным с этим придурковатым чудаком, и решил пренебречь всякими фокусами и обратился к естественной простоте.

— Простите меня, господин Дролинг, — начал он снова, — что я пытался из вежливости ввести вас в заблуждение. Я никогда не видал вашей картины в Лувре и поэтому не могу и судить, хороша она или плоха. Впрочем, я в самом деле понимаю в искусстве очень мало. Гораздо меньше, чем в вине. Ваше вино, действительно, замечательно.

Старик снова наполнил рюмку.

— В таком случае выпейте, господин Орлеанский. Итак, вы мне солгали, что моя картина очень хороша и вовсе не видели ее.

Он поставил графин на пол и потряс головою.

— Фу, черт! — продолжал он. — Сразу видно, что вы из Королевского Дома. Ничего другого нельзя было и ожидать.

И он посмотрел на своего гостя с выражением необыкновенного презрения.

Герцог чувствовал себя очень нехорошо. Он беспокойно ерзал в своем кресле и медленно пил вино.

— Может быть, мы поговорим о нашем деле, господин Дролинг? Я нигде не вижу картин.

— Вы еще увидите картины, господин Орлеанский, все до единой. Они стоят там, за ширмой.

Герцог поднялся.

— Подождите еще немного, посидите. Я считаю необходимым предварительно объяснить вам, почему мои картины представляют такую ценность для вашей фамилии.

Герцог снова молча уселся. Дролинг поставил свою маленькую ногу на сиденье своего трехногого табурета и обхватил колено руками. Он походил теперь на отвратительную старую обезьяну.

— Поверьте мне, господин Орлеанский, что я обратился к вам вовсе не случайно. Я долго обдумывал это и могу вас уверить, что мне в высшей степени противно думать, что мои картины будут находиться в обладании такой гнусной фамилии, как Валуа-Бурбоны-Орлеаны. Но, видите ли, даже самый ярый любитель не заплатил бы мне за мои картины той суммы, которую заплатят Орлеаны, и это говорит само за себя. Другой кто-либо предложил бы мне известную цену, и я был бы должен принять его предложение, если бы не хотел отказаться от продажи. А вам я могу просто диктовать свои цены. К тому же династия королей Франции некоторым образом имеет право на эти картины, так как они — правда, в несколько необычной форме — содержат в себе то, что в течение столетий было для вашего дома святым и остается таким и поныне.

— Я не совсем понимаю вас, — сказал герцог.

Мартин Дролинг покачивался на своем стульчике.

— О, вы сейчас поймете меня, господин Орлеанский, — усмехнулся он. — Мои картины содержат сердца королей Франции.

Герцог внезапно пришел к твердому убеждению, что имеет дело с душевнобольным. Если все это и не могло для него быть опасным (впрочем, в Алжире он неоднократно доказал свою неустрашимость), то, по крайней мере было бесцельно и бессмысленно. Невольно бросил он взгляд на дверь.

Старик поймал его взгляд и заметил:

— Вы мой пленник, господин Орлеанский, так же, как некогда ваш дедушка. Я имел в виду, что вы можете улизнуть, и поэтому запер дверь. А ключ у меня здесь — здесь, в моем кармане.

— Я не имею ни малейшего намерения бежать, — возразил герцог, которому показалось весьма комическим величавое обращение маленького человечка. Он был высокий, очень сильный мужчина и мог бы одним ударом повалить на пол старика и отнять у него ключ. — Не можете ли вы наконец показать мне ваши картины?

Дролинг соскочил со своего стула и заковылял к ширме.

— Да, да, я покажу, господин Орлеанский. Радуйтесь! — он вытащил довольно большое полотно в подрамнике, поволок его за собой и поднял на мольберт так, что картина была обращена к герцогу задней стороной. Он заботливо смахнул с нее пыль тряпкой, затем встал сбоку около картины и провозгласил крикливым тоном, словно хозяин ярмарочного балагана:

— Здесь вы видите сердце одного из блестящих представителей Французской Королевской фамилии, одного из величайших властелинов, которых когда-либо носила земля: сердце Людовика XI.

С этими словами он повернул мольберт так, что герцог мог видеть картину. Она представляла могучее, лишенное листьев дерево, на ветвях которого висели десятка два голых, полуразложившихся мертвецов. В темной коре дерева было вырезано сердце, носившее инициалы «L. XI».