Красная пленка - Михаил Елизаров

А здесь соль-мажор, — заклинал я, надеясь, что он отзовется и наш диалог дембеля и его собеседника оградит меня от разрушительного танкистского рейда.

— Понял, — сказал черноморец. — Соль-мажор… — И я готов был его обнять.

Мамед Игаев, как тушкан, беспокойно озирался посреди двух коек. Он был донельзя взбудоражен расправой над Шапчуком и приглушенно квохтал. Когда же танкист коршуном навис над его головой, Игаев тревожно пискнул: «Слжсвтскм Сзз!» — и никто в тот раз не смеялся.

«Слжсвтскм Сзз!» — повторно взмолился Игаев, и в палату постучали. Это пришли за Игаевым его земляки, причем совершенно не в свое время. Они обменялись несколькими разъяснительными фразами с Прищепиным и увели Игаева с собой.

Вслед за ними выскочил и я.

Возле туалета, в душевой равномерно позвякивала о раковину банная шайка — это стирал вещи танкиста наказанный Шапчук.

Как я и предполагал, Кочуева в душевой не было, один Шапчук, склонившись над мойкой, грохотал железной шайкой, плескал мыльной водой на кафельный пол и утирал рукавом слёзы. Меня он не заметил.

Кочуев прятался наверху, в нашем месте. Его знобило.

— Всё! Я завтра говорю, что язва уже не болит — и в казарму. Эго лучше, чем так. Тебя что, он тоже запряг? — спросил Кочуев, как мне показалось, с какой-то надеждой.

— Нет, я раньше вышел, — признался я.

— Молодец, — вздохнул Кочуев.

Так сидели мы и горевали о нашем былом покое. Если у меня еще оставалась спасительная гитара, то с Кочуевым всё было ясно.

— Наши, небось, решили, что я тоже стирал, — терзался Кочуев, встряхивая головой. — Надо сматывать отсюда. Или зачморят. Завтра иду к Руденко.

Той же ночью с треском провалился дуэт Яковлев — Прасковьин. Они решили продемонстрировать новому «деду», что не менее свирепы, и спешно подготовили новую репризу: «Спорящие наркоманы».

По замыслу, Прасковьин представлялся таким опытным: «Барбитура под косячок хорошо идет», — а Яковлев был вроде новичком, но вел себя очень самоуверенно: «Я бы не отказался от люминала с седуксеном».

Номер оказался слишком надуманным, и Прищепин без труда вскрыл весь их театр.

Странно, как они не почувствовали, что представление с самого начала пошло не туда. Неужели не слышали пауз между репликами?! Эта тишина была совсем иной по качеству — насмешливо-презрительная тишина зрительного зала, вот-вот готовая взорваться свистом и улюлюканьем.

Яковлев, в роли наглого, но неопытного начал рассказывать:

— Глюкозу, говорят, неплохо с водкой через капельницу колоть! Нормально так должно вставить!

— Что ты людям каждый раз мозги каким-то говном заливаешь?! — возмущенно отвечал Прасковьин. — Какая на хуй водка с глюкозой?!

— Да ты сам ни хуя не знаешь, — заводился Яковлев. — Только пиздит и строит из себя!

— У тебя просто говно, а не кайф, — отвечал Прасковьин.

— А ты мой кайф не трогай! Сам заправляйся в жопу своим «винтом»! — кричал Яковлев.

Всё это было очень ненатурально. Закончив перепалку, они как обычно схлестнулись в своей игрушечной потасовке.

— Вот, блядь, гондовня! — вынес, наконец, свой критический вердикт спектаклю Прищепин.

Яковлев полетел куда-то в угол, сваленный уже не бутафорским ударом, и Прасковьин согнулся, как в земном поклоне.

— Да что это, блядь, такое, а?! Да ебаный же, блядь, в рот! — восклицал молниеносный Прищепин. Сзади на него обрушился Яковлев, бросаясь на помощь другу. Прищепин резко отмахнулся локтем, так, что внутри Яковлева утробно хрустнуло. С воем метнулся так и не разогнувшийся Прасковьин, метя головой в живот Прищепину, угодил под встречное колено и упал рядом с Яковлевым.

В палате пахло соленой кровяной влажностью, которая, я чувствовал, зверино ударила в голову нашим «дедам». Они заворожено смотрели на Прищепина.

Это была смесь дирижерской неистовости рук, буги-вуги сокрушающих сапог, которые Прищепин так и не снял к своему выступлению. Каждый удар выбивал из поверженных тел жуткие хряпающие звуки, будто работал мясник.

При этом Прищепин взывал к палате:

— «Духи», блядь, страха не знают! Пидарасы, блядь!

Со мной в это время случился припадок восторга.

Расправа над неудавшимися лицедеями обращалась небесной симфонией «Священная ярость». Бушевал вселенский экстаз, на небесном шве огненных и воздушных стихий в багровых апокалиптических облаках архангелы в рыцарских латах ломали копья. Прищепин затрясся, точно злой кудесник на утесе, и прокричал: «А теперь на хуй отсюда!!!» — громовые раскаты отразились в стенах, осыпались камнями..

Вскинутые руки Прищепина еще падали кровавыми палаческими плетьми. Мне казалось, что сейчас его захлестнет, сметет настоящая зрительская овация. Нет, в последний миг он стиснул кулаки, и в них, как пойманные мухи, сплющились все разбуженные энергии, вихри, архангелы, шаровые молнии и аплодисменты. От этого чуда перехватывало дыхание, как от сновидческого ночного полета. И где-то там внизу пластунскими ящерками уползли за дверь Прасковьин и Яковлев.

Палата загнанно дышала. Кто-то спросил о том, как быть, у «духов» разбитые в кровь лица — завтра начнутся вопросы.

Прищепин удивленно воскликнул:

— Так эти два чмошника сами между собой драку начали, вот, наркоты, блядь, ебаные! Я их как старший по званию разнял. Разве не так? — и несколько «дедов» отозвались льстивыми подголосками.

На свою беду пришел Шапчук. Лучше бы ему оставаться в душевой.

— Постирал? Да? — спросил Прищепин, ехидной интонацией приглашая всех желающих на новое представление. — Сейчас проверим! Бегом принес, показал!

Шапчук метнулся в коридор и вернулся с шайкой, которую держал как хлеб-соль перед собой.

Прищепин церемонно взял на пробу тельник, скрученный в жгут, и вдруг смачно и хлестко, с брызгами ударил Шапчука по лицу:

— А это что, блядь, за грязь?! Что, я спрашиваю, за грязь, блядь?!

Шапчук вскрикивал и не мог закрыться от мокрых тряпичных пощечин — руки его были заняты. А Прищепин вынимал из шайки вещи и швырял в лицо Шапчуку.

— Подымай! Только не руками, а ебальником, блядь, своим душарским подымай! И говори: «Прости, "дедушка"!»

И Шапчук, отставив шайку, опустился на колени. Зубами он подхватывал с пола бельё, подавал и освободившимся ртом повторял: «Прости, «дедушка»! Прости, "дедушка"!» А осатаневший Прищепин снова швырял в него эти бегущие по унизительному кругу носки, портянки, тельник…

— Уебывай перестирывать! — скомандовал Прищепин.

Шапчук загребущим движением собрал с пола одежду и, подгоняемый пинком, выскочил за дверь.

Прищепин, не давая себе передышки, обрушился на ни в чем не повинную гитару.

— Дай сюда, — сказал он мне, деловито покрутил инструмент в руках и вроде бы изготовился извлечь аккорд. Вдруг его лицо скорчила гримаса отвращения: — А это что за хуйня!? Не струны, блядь, а сопли какие-то! Прозрачные, блядь! На, забери обратно! Сам играй на соплях! — с хохотом сообщил он палате, возвращая мне поруганную гитару.

Я не представлял, что бы могло нравится Прищепину. Может, уголовно-дворовые баллады, типа «Шумел бушующий камыш, судили парня молодого»? Подобного репертуара я всё равно не знал. А даже если бы и знал, то не стал бы петь. Мой внешний вид слишком диссонировал с предполагаемой внешностью лирических героев тюремного шансона. Прищепин же, как я понял, остро чувствовал фальшь.

Нужен был нейтральный вариант, почти народный. Я вдруг вспомнил про Высоцкого и затянул «Коней привередливых».

Это не я ошибся с выбором. Прищепин одинаково осмеял бы всякую песню и любое исполнение. Танкисту для расправы нужно было сначала лишить меня певческой брони.

— Хуево поёшь! — рявкнул Прищепин уже после первого куплета. — Не хрипло! Таким голосом только жопу смазывать! — сказал он, широко обращаясь к публике. И снова отозвались смехом «деды»…

Прищепина очень позабавила идея коек-катамаранов:

— Да, блядь, ни хуя здесь «дедушек» не уважают. Заебись порядки! «Духов» на пол, блядь! — И подал пример: раздвинул койки и разделил их тумбочкой.

На второй, обретшей самостоятельность, половине расположился дембель Олешев, и это удобство было для него как озарение.

В палате начался новый коечный раздел, в результате которого у Шапчука и Игаева мест вообще не оказалось, Яковлеву, Прасковьину и Кочуеву, словно в насмешку, оставили одну койку на троих. Только меня Игорь-черноморец по дружбе поместил между новоприбывшими «черпаками».

В ту ночь мне тоже пришлось петь. Прищепин больше не делал едких замечаний, но я осознавал, что черниговская гитара уже перестала мне быть оберегом. Прищепин «опустил» ее.

К утру вернувшийся со стирки Шапчук неслышно прикорнул на полу, освистанные Прасковьин и Яковлев улеглись в одну койку, а Кочуев просто не возвратился в палату.