Место для журавля - Леонид Панасенко

— Что вы — такие деньги! Ну, рубль там или три. Не надо, что вы!

— Берите, берите, — сказала Дар. — Это сиротам.

Вечером, за ужином, она рассказала о несчастье Геннадию. Тот слушал невнимательно, допивал чай.

— Знаю я этого алкоголика, — жестко заметил о покойном.

Дар сказала о соседке, которая собирала на похороны, о детях. Алешин кивнул головой: надо, мол. Дар вскользь назвала сумму и беззаботно сообщила, что она сегодня открыла для себя музыку Грига — передавали по радио.

— Даже заплакала, — похвалилась она. — Я уже научилась плакать, представляешь?!

Алешин поперхнулся чаем, поднял на нее бессмысленные глаза.

— Сколько? — переспросил он. — Сколько ты ей дала?

— Семьдесят пять, — ответила Дар. — А что? У нас же есть еще.

Алешин отставил недопитый чай, криво улыбнулся.

— Глупо, конечно, ссориться из-за денег. — Он помолчал. — Но в нашем громадном городе тысячи алкоголиков и каждый день кто-нибудь умирает. Каждый час. А может, и чаще. Я не могу содержать всех сирот. Не понимать этого не может даже… инопланетянин, из какого бы института он ни был. Прости, Дар, но ты просто ненормальная. И болезнь прогрессирует…

Он ушел в кабинет, но работал мало — ходил, даже закурил, что бывало с ним крайне редко.

Дар попробовала почитать газету. Она опять остро почувствовала, что, несмотря на колоссальный объем информации, которую усвоила перед отбытием на Землю, ей катастрофически не хватает знаний о людях, их привычках, частной жизни. Попробовала, но читать не смогла. От жгучей обиды наворачивались слезы, газетные строки дрожали и расплывались. Вот тебе и жертвенность, и опекунство… Вот любовь по-земному.

Дар разделась, выключила свет. Через полчаса в спальню пришел Алешин и тоже лег. Помолчал, затем неловко попытался обнять:

— Хватит дуться. Расскажи лучше, как там на звездах.

Дар судорожно вздохнула, будто всхлипнула.

— Чисто там, — сказала она и отвернулась.

Алешин прислушался: жена чем-то стучала на кухне. Он тихонько прошел в гостиную, открыл бар. Хотелось холодного — фужера два-три «эрети» со льдом, чтобы снять липкую тяжесть дневной жары, разом погасить заботы дня, которых сегодня было как никогда много. Но лед на кухне, а там Дар со своим дурацким отношением к спиртному: всякий раз, когда ему ну просто необходимо выпить, замирает и смотрит так, будто он по меньшей мере пьет серную кислоту.

Алешин поморщился, налил полфужера минеральной и залпом выпил. Тут же закурил сигарету и отправился на кухню.

Жена стояла возле окна и резала на доске овощи.

«Опять рагу, — тоскливо подумал Алешин. — Нет, она в самом деле ненормальная — брезговать мясом… Сказать? Нет, от ее „если надо“… и так тошно».

Дар улыбнулась мужу:

— Я купила два арбуза. Они в холодильнике.

Алешин немного оттаял душой, присел на скамеечку возле раковины мойки.

— Ты знаешь, — сказал он, разглядывая гирлянды освещенных окон соседнего дома. — Меня этот Меликов доводит до белого каления. Он все-таки копает под меня. Его бесит мое профессорство. Бездарность любой прогресс, любое продвижение воспринимает как отклонение от нормы. Да, да! Бездарность всегда считает себя нормой. Эталоном! Больше того государственным стандартом…

— Опять ты кричишь, — заметила Дар. — Я же тебе говорила: не обращай внимания. Твое дело — заниматься наукой. А у вас поединок самолюбии.

— Много ты понимаешь, — озлился Алешин. — Я сегодня зашел к нему насчет своей монографии. А он мне с ухмылочкой: «Трудную стезю вы себе выбрали, Геннадий Матвеевич. Массы нынче обольщены идеей профессора Шкловского об уникальности нашей цивилизации. Ваша же концепция…» Тут я ему: «Концепция не моя, дорогой коллега. Она Джордано Бруно принадлежит».

— Можно было Анаксагора назвать. Или школу Эпикура, — сказала Дар. Они ведь раньше провидели.

— Эпикур, — фыркнул Алешин. — Да Меликов и о Гомере в жизни не слыхал. Он знает только, что такое свинья и как ее подложить.

— Если хочешь, я помогу тебе, — сказала жена, нарезая кубиками картошку.

Чтобы не выругаться, Алешин выскочил из кухни. Уже не таясь, открыл бар и выпил еще полфужера коньяку. Захотелось что-нибудь съесть. Он опять пошел на кухню, мысленно постанывая, как от зубной боли: «Сколько можно повторять эти унизительные „если надо“, „если хочешь“… С одной стороны, собачья преданность, с другом — осточертевшая игра в „звездную девочку“, высшее существо. Как я только терплю…»

— Хочешь, я позвоню Шкловскому? — спросила Дар, когда он выудил из банки маслину и бросил ее в рот. — Прямо сейчас позвоню и все ему объясню. Ну, в общем, что ты прав.

Алешин от неожиданности чуть не подавился.

— Бред! Чушь собачья! Паранойя! — закричал он, выплюнув косточку. Твои сказки хороши только для постели! Для по-сте-ли! Уже сто раз говорено: не вмешивай в серьезные дела свой бредни. Что ты ему скажешь?! Где доказательства в конце концов? Ты можешь хоть что-нибудь доказать? Ему, мне?

Дар побледнела, отложила картошку. Лицо ее исказилось.

— Не могу, — тихо ответила она. — Нельзя. Я же говорила тебе — почему нельзя. Я могу только объяснить. Я много раз пробовала тебе объяснить, помочь. Но ты ни разу не выслушал меня до конца. Не воспринял мои слова даже за фантазии.

— Психиатру расскажешь, — зло отрезал Алешин. — Я уже консультировался: типичная паранойя, стойкий систематизированный бред. Черт побери, только этого не хватало! Вся страна обхохочется. Профессор Алешин довел рассуждениями о множестве обитаемых миров свою жену до помешательства.

— Зачем ты так, Гена? — Глаза Дар расширились, наполнились слезами. Почему ты так боишься правды, Гена?

— Ах, правда! — съязвил Алешин, жадно раскуривая вторую сигарету. Правда, которая живет на пятом этаже и варит паршивые борщи! И заодно знает истинную космологию?

Он даже встал, чтобы при этом окончательном моральном разгроме ему помогали и рост, и умение держаться перед аудиторией.

— Хорошо, — сказал он. — Предположим — ты тайна. Я кое-что помню о твоем появлении, документах и придуманной мной биографии… Предположим ты его Величество Журавль. Но ведь любое зеркало скажет обратное: домохозяйка, обычная мещанка, клуха. Прости, по ты доступная тайна. Домашняя, земная. Ты журавль в руках. А место журавля — в небе. Только там! Какая же ты тайна — на этой вонючей кухне? Почему ты здесь?

Нож выпал из рук Дар.

— Почему? — будто эхо повторила она.

И тут на Алешина пахнуло холодом. Ему вдруг почудилось, что Дар одним неуловимым движением сбросила одежду. Он вновь на миг увидел ее всю, как тогда, в дождь. Затем свет мигнул — погас, но не совсем. Дар схватила что-то белое, метнулась к окну. Зазвенело разбитое стекло.