Языки свободного общества: Искусство - Леонид Таруашвили

В чем состоит принципиальное отличие этой последней от культурной политики авторитарно-патерналистского государства? Отнюдь не в большей мягкости (или либеральности в бытовом смысле этого слова). изначально обуздывая, а иногда и в зародыше губя инициативу граждан – и добрую, и порочную, – авторитарно-патерналистское государство может привести общество к полной ему покорности и потом безбоязненно демонстрировать великодушие и терпимость («либеральность») во всех областях жизни, включая культуру. Иное дело – государство по-настоящему либеральное: оно не может, оставаясь самим собой, пресекать выражение даже потенциально опасных настроений, даже деструктивных по своему духу идей, если они прямо не направлены против его основ и не навязываются гражданам помимо или против их воли. Противодействовать угрозе деструктивных тенденций либеральное государство сумеет только в случае, если постоянно будет готово к своевременному и решительному отпору поведенческим проявлениям разрушительных сил, а также к пресечению посягательств на права граждан. Поэтому оно может и нередко вынуждено быть жестким в своей политике, включая культурную; так, оно поступает в полном соответствии со своими принципами, когда решительно пресекает и наказывает нарушения культурных прав своих граждан.

Таким образом, одно из отличий культурной политики либерального государства от культурной политики государства авторитарно-патерналистского (равно как тоталитарного) – это соблюдение принципа невмешательства. Главное же отличие либеральной культурной политики от авторитарной – это присущий ей принципиальный адогматизм, забота не о привитии и культивировании системы мировоззренческих представлений и поведенческих стереотипов, но о формировании определенного стиля мышления, а именно – свободного от каких-либо стереотипов, активного и творческого, и одновременно критичного и корректного. Такой стиль – это не чисто психологический, но социально-психологический феномен: он основан на уважении и заинтересованном внимании мыслящего субъекта к антитезису, т. е. к позиции реального или интериоризованного (дублированного его воображением) оппонента, и представляет собой основу культуры дискуссии – состязательного процесса поиска истины, способность к которому есть решающий показатель того, насколько далеко ушло то или иное общество от состояния варварства и приблизилось к цивилизованному состоянию. Культура дискуссии включает несколько моментов. Это, во-первых, готовность ее участников считаться с регламентом как средством, обеспечивающим всем равную свободу высказывания (заметим, кстати, что в стихийно-анархическом сознании человека богемы представления о регламенте и свободе исключают друг друга, и это лишний раз показывает антидемократическую природу данного сознания), уважительное отношение к оппоненту, одно из следствий которого – забота о внятности собственных высказываний на всех уровнях, вплоть до звуковой артикуляции. Это также способность не только внимательно слушать оппонента, но и эмпатически, т. е. посредством эмоционального себя с ним отождествления усваивать его интеллектуальные установки, быть способным увидеть предмет его глазами и даже сформулировать за него то, что им не сказано, а может быть, и не осознано, и т. д., и т. п. Одним словом, это целый комплекс качеств, которым определяется социально-психологический идеал либеральной философии; его реализация – вот конечная цель культурной политики либерального государства.

Важным ее компонентом является политика в области искусства. Понятно, что, будучи адогматической, нацеленной прежде всего на стимулирование независимой умственной активности, такая политика должна воздерживаться от поощрения идеологизированного искусства, этого инструмента суггестивного (осуществляемого в обход сознания) воздействия на умы, живучего рудимента авторитарно-патриархального общества; искусство, служащее средством пропаганды или прославления, останется без ее поддержки. Но должно ли быть приоритетным для такой художественной политики какое-либо стилевое направление, и если да, то какое? Думаю, что если не запутывать вопрос, руководствуясь характерными для текущего исторического момента стереотипами и пристрастиями, то ответ будет только один: да, должно. И это направление – классицизм. Ибо классицизм – это путь к классике. Путь долгий и трудный, возможно, самый долгий и трудный из всех, что открыты художнику. Но это путь к искусству, вполне согласному с человеческим достоинством и свободой, воплощающему во всех своих формах – как изобразительных, так и, в равной мере, неизобразительных – идеал свободного человека, живой образ его ясного и гибкого ума.

Я не строю никаких иллюзий касательно способности современных интеллектуалов принять данный тезис. Понимаю, сколь многое вовсе исключает для большинства из них подобную возможность, какое, в частности, обилие цепких предрассудков делает этот тезис заведомо для них неприемлемым. Понимаю, что одной только логики недостаточно, чтобы эти предрассудки развеять. И все же я коснусь тут одной из наиболее популярных демагогем, призванных дискредитировать перспективы классицизма. Я имею в виду объявление классицизма XX в. тоталитарным искусством ввиду того, что отдельные его школы поддерживались соответствующими политическими режимами.

Остается лишь удивляться живучести этого мифа. Ведь хорошо известно, что никакие режимы, враждебные свободе, никогда не инициировали возврата к классическому стилю и уж тем более не создавали среды, в которой бы тот мог возникнуть. Напротив, как уже сказано выше, и появление классики, и начало широкомасштабного возврата к ней совпадали в истории с прогрессом свободы. Что же касается тоталитарных государств, то они лишь усиленно стремились присвоить себе уже оформившуюся художественную традицию классицизма, с тем чтобы пользоваться ею как маскировочным декором, благородной гуманистической тогой, за драпировками которой можно было успешно скрывать нечеловеческую сущность. Делать это было им тем легче, что классическая традиция, ввиду совершавшегося с конца XIX в. повсеместного отречения европейской интеллигенции от гуманизма в этике и в искусстве, стала res nullius, т. е. ничейной собственностью, которая, как известно, cedit primo occupanti («отходит первому, кто ею завладел»). Впрочем, те же самые режимы в своей пропаганде охотно представляли себя защитниками свободы и демократии, а конституции некоторых из них – в вопиющем контрасте с практикой – лишь подкрепляли эти претензии. Но если к этому факту мы применим превратную логику упомянутой популярной демагогемы, то выйдет, что всякое декларирование каким-либо государством принципов свободы есть признак его – этого государства – тоталитарной сущности.

Для классического искусства ярмо идеологии всегда было тяжелым. Но вдвойне тяжелым было для него иго чуждой ему по природе идеологии, которое налагали деспотические режимы, превращая классику в некое подобие запряженного Пегаса из шиллеровской баллады. Даже ордерная архитектура, язык которой строго упорядочен и абстрактен, часто сильно страдала от навязываемых этими режимами идеологических задач, приобретая то совершенно чуждую ей помпезность, то не менее чуждую гипертрофированную монументальность. Что же говорить об искусствах изобразительных, значительно больше поддающихся такого рода эксплуатации! Но XIX век впервые в истории последовательно осуществил модель деидеологизи-рованного искусства. И таким искусством стал реализм. Не романтизм, не постромантизм и не раннее декадентство (все они были тенденциозны и – каждый по-своему – глубоко идеологичны), а именно реализм. Ибо его беспристрастная оптика фокусируется не на готовых представлениях и не на примерах, послушно их подтверждающих, а на мире, как он есть. В таком смысле, – т. е. не в смысле идеологии, которой у него по определению нет, а в смысле свободного видения, – реализм воплощает идеал либеральной философии и является искусством, способным отвечать эстетическим запросам свободного демократического общества. Это должно быть тем более понятным, когда речь идет о психологическом реализме. Ведь одно из основных качеств, отличающих человека свободного общества от личности авторитарного типа, есть внутренняя тонкость, позволяющая с пониманием относиться к не всегда высказанным, а иногда и нетривиальным чужим интересам, потребностям и амбициям. Душевная слепота такому человеку противопоказана, ибо в обществе, где поведение людей не подчинено жестким предписаниям, она может иметь особенно тяжелые последствия, делая человека легкой жертвой политических демагогов и вообще всякого рода мошенников. Такая слепота противопоказана не только отдельному рядовому гражданину свободного общества, но и представителям государства, коль скоро оно объявляет благо этого отдельного гражданина своей конечной целью, ибо забота о благе индивида может обернуться непоправимым для него ущербом, если не сочетается с пониманием его особенностей и запросов. Но какое же еще искусство, как не реалистическое, лучше всякого другого помогает излечить эту психологическую слепоту, наделяет зрение человека физиогномической хваткой и, главное, воспитывает непредвзятый, адогматический взгляд на вещи! Рискну утверждать, что в некотором смысле художественный реализм есть предельно отрефлектированное и утонченное эстетическое инобытие реализма житейского, так что совпадение названий – не случайность. Полагаю, что современная деградация житейского реализма и – как ее проявление – отмеченное Д. Рисменом в американском обществе XX в. и опасное с точки зрения либеральных идеалов преобладание типа «извне ориентируемого человека», инфантильного и легковерного, легко поддающегося манипуляции, – того типа, которому этот автор противопоставляет тип «изнутри ориентированного человека», присущий американскому обществу XIX в., – в значительной степени ускорена упадком реализма художественного. Если же это так, то реализм надо признать одной из либеральных ценностей; соответственно для государства либерального он должен быть не объектом терпимого отношения, как разного рода декадентство, но искусством, заслуживающим поддержки.