Листопад - Екатерина Смирнова

– К'ерийя…

– Что? – Лес с трудом повернул голову, еле разлепляя глаза и вглядываясь в темноту. Нет, всё в порядке. Это Скати ворочается во сне. Можно было бы сбежать, но как же единорог?

И можно спать дальше.

– К'ерийя… -донеслось до него опять.

В окно стучал дождь. Скати улыбался во сне.

– Ни к'ерийя…

Пустота.

Шли дожди.

Лес ругался в совете школы со Скадри. Скадри был уверен, что его всё ещё можно привлечь, как инвестора. Его-то!.. С каких таких грошей? И какого черта?

Дама Литература жаловалась директору на то, что Лес притесняет ее лучшего ученика. Лес ответил, что если ученика слишком часто приглашают в гости и жалуются ему на одиночество – от этого страдает успеваемость. Смутилась не только дама.

Прошли первые контрольные.

Звонили из издательства и с фабрики палаток. Всё, что когда-то принесло ему доход, продолжало приносить его и по сей день – но не ему, а оставшимся там спутникам, поделили, друзья, лавры от так называемого бестселлера века… Если бы их договоры были оформлены на него – все забрало бы государство.

Порой он чувствовал, что те деньги не помешали бы. Но теперь у него остался дом в городке и угасающая слава. И это больше ни к чему не обязывало.

Он вспоминал ухмылку того, главного. «Ждите, господин Керин»… Нет, господин из Министерства, не дождусь. Потому что уже не жду.

Начался очередной завал писем – больше всего ему, как всегда, писали весной и осенью, и чаще всего совершеннейшую чушь. На большинство он прилежно отвечал так, чтобы письмо дошло до адресата, после чего вручал почтовикам мешок ответов – и готов был радоваться, что так мало. Это было – мало. Хотя все, кому он поручил отвечать на письма в столице, уверяли, что не распространяли его адрес.

Приезжал старый друг, звал в горы. Уехал. После чего Лес честно проболел неделю, не выходя из дома.

Автостопом добрался какой-то парень, полный восторженных впечатлений и планов на блестящее будущее. Два дня Лес выдержал – всё-таки человек ни в чём не виноват – после чего сбежал к соснам, где просидел полдня, уткнувшись лбом в колени. Парень ухитрился найти, понять и уехать ещё более счастливым. Может, потом приедет. Обещал молчать.

Начались праздники и кончились.

Дети уже не рисовали мелом – какой здесь мел, начало октября… В воздухе уже не водили хоровод веселые и золотистые духи листьев, рассыпая искры на прохожих. От лета остались только полусмытые рисунки фломастером на стенах школьных коридоров, почему-то неотцветшие редкие цветы в палисадниках, яркие флюгера на крышах высоких зданий. О теплой солнечной осени напоминали разве что бумажные черти на пружинках, горсть сухого шиповника в правом кармане школьного пиджака или те же черти, но размером поменьше, что изредка вспыхивали в глазах какого-нибудь шестиклашки. Самый вредный возраст – сидеть тихо уже умеют, а учиться самостоятельно – ещё скучно, и Лес потихоньку, не в ущерб теме, начал рассказывать о некоторых положениях древней науки, не химии – ещё только алхимии, которые пришлись как нельзя кстати после некоторых его объяснений не по учебнику, а по правилам единорога, да к тому же это было интересно, хоть и почти с предметом не связано, поймут ли, всё мистика да метафизика, а вдруг у самого что получится…

Ночные разговоры продолжались. Ни с кем, кроме Скати, он делиться этим не мог. Страшно, конечно, не было – уже не донесет, уже не будет ломиться в дверь, если не открою. Просто и так уже ясно – предельно ясно: начинаю меняться. И ничего тут не поделаешь.

– Здравствуй.

Осколок четвертый

– Здравствуй. Я тут кое-что понял… Ты хочешь забрать мою душу?

– Это не так.

– Зачем ты мне привиделся в тот раз, перед рассветом?

– А ты хочешь посмотреть, где я живу?

…И ниоткуда ударил серебряный ветер.

Между небом, землей и ними был ветер. А далеко на горизонте была стена.

Еще стена сзади.

Ещё стена.

И ещё.

Ветру было тесно посреди четырех стен. Но куда ни повернись, любой камень становился стеной. Отлетев от нового препятствия, ветер натыкался на куст, овраг, кусок льда – и всё это немедленно разрасталось, отсекая тени. Чем больше мечешься, чем больше стен, понял Лес. И замер.

Круговорот камней медленно затих, и осталась степь с куском соснового бора на горизонте, низкое каменное небо с плывущей в трещинах луной и стены тумана по бокам. Стены тумана. Не выйти.

– Для того, чтобы выйти, нужна не только смелость – грустно сказал ветер, принимая свой старый облик. Его укрывали тени, плыли по изгибам серебристой спины, пятнали гриву, как тина – озерную воду, и силуэт единорога стал прозрачным и зыбким – только голос звучал из пустоты.

– Тебе нужна сила? Возьми мою силу – сказал Лес, забыв о том, что сам не может ничего. – Её у меня немного, но тебе ведь не нужно много?

– Мне не нужна сила. Мне нужна верность. А вера … – Единорог вздохнул, и теней стало больше. – Веры мне самому не хватило.

– Но если люди смогут тебя увидеть, они поверят в тебя?

– Нет. Они увидят каждый своего единорога. А чтобы видеть меня так, как ты, нужно уметь видеть. Лучше видеть правду везде, где она есть. Но правда обо мне всегда или слишком хороша, или слишком печальна.

– Какая ещё правда?

– Сейчас – твоя… – усмехнулся единорог. – Ты настоящий.

– Настоящий? Что во мне настоящего? Я сдался, я пью с кем попало, ношу в себе страх, кланяюсь местному совету, никого не прошу меня похитить отсюда и не выезжаю из города! Я всю жизнь врал!

– Ты?

– Ты знаешь, почему в меня здесь верят? – начал злиться Лес.

– Расскажи…

– Я написал книгу.

– Знаю…

– А ты знаешь, почему? Я ушел в экспедицию, на юг, и там случился переворот. Не суть важно, как в него могут вляпаться археологи. Я с другими иностранцами три года просидел в вонючей яме в колониях, а на волю мы вышли, когда решила бежать часть недавно попавшейся банды, а заодно и пал очередной режим! Потом я шлялся с ними по этим джунглям, которые и в сказке-то не опишешь, ел с ними, воевал с ними вместе, и только через год попал в соседнюю страну! А там, с улицы попав в больницу, я снова встретил ушлого и дошлого товарища, обожавшего мистификации, который за что-то полюбил меня и поклялся, что я стану лучшей его шуткой…

– Он убит на дуэли, – сказал единорог. – И некому подтвердить, что ты лжешь.

– Да. Через два месяца после выхода нашей общей книги… Шесть лет мы прожили в относительном покое, пока писали ее. А откуда ты знаешь?

– Тебе вовсе не обязательно было рассказывать… Но ты написал книгу.

– И что?!! Я издал ее после смерти друга, чтобы мне было, чем кормиться! Я просто исполнил его волю!

– Ты написал книгу – спокойно повторил единорог. – Ты подарил людям мечту. Это главное. А был ты там или нет – неважно… Ведь все путешествия – настоящие.

Лес вздохнул. Уж кого-кого, а этого собеседника было невозможно заподозрить в тупости или непонимании. Так, может, это что-то другое, и дураком стоит очередной раз назвать себя? Жаль, что единороги не лгут.

– А разве твоя часть такая уж маленькая? Там ее не менее трети. Бытовые наблюдения, мифология, правда о находках и гробницах…

– Нет, но я присвоил себе все. А он, вдохновитель и авантюрист, умер – вздохнул Лес. – Я не скажу, что он говорил обо мне, называя своей лучшей шуткой.

Единорог ударил копытом.

– Перестань. Если бы ты был виноват, я бы сказал – виноват. Ты это знаешь. Поэтому-то ты и не боишься правды…

Лес выпалил, как мальчишка:

– Я хочу вернуть тебя миру, я верну тебя обратно! А остальные… Я уже не думаю об остальных. Я – уже с другой стороны. Я не смогу без этого!

Единорог помолчал. Передернул шкурой. Фыркнул.

– Есть выход. Можно принять меня целиком. Тогда не будет ни тебя, ни меня. Будет единорог-оборотень.

Стало тихо.

– Тогда они убьют нас быстрее, чем появятся потомки, и в этих лесах больше не будет чудес. И ты не сможешь жить как человек. А я – как только я и умею. Печаль темнее радости – Лес наблюдал, как тени скрыли единорога целиком. Остались только блики серебряной гривы.

– Есть другой выход – торопливо сказал Лес, боясь не успеть. – Я приму часть тебя. Тогда будет человек, который выполняет то, что должен делать ты. Может быть, тогда ты сможешь выйти в мир не призраком, а чудом?

– Ты человек. Тебе будет очень сложно, – раздался резкий смешок, и тени переместились, на миг открыв серебристый внимательный глаз.

– А что в этом страшного?