Первые грезы - Вера Новицкая

Нет это не бред, не сон, a самая настоящая действительность ведь это Коля с Володей! Откуда? И на три дня раньше?..

Вот они уже в двух шагах от меня, наши молодые, вновь испеченные офицерики.

- Здравия желаем! Честь имеем явиться! - и, приложив руку к козырьку, оба вытягиваются в струнку.

Какие же они славные, складные, аккуратненькие военные! Физиономии их так и сияют, веселье дрожит в каждой жилке, в каждом мускульчике лица, глаза так и искрятся. Глядя на них, и меня охватывает громадное, неудержимое веселье, хочется прыгать, вертеться, дурачиться. Впрочем, все это мы в точности и выполняем.

Володя с Николаем Александровичем производят впечатление не выпущенных офицеров, a принятых в корпус и сияющих от восторга малышей-кадет. Я помню, как тогда дурил Володя, но здесь он превзошел самого себя и, буквально, ходил на голове.

Чествовали с шампанским наших офицериков один день y нас, на следующий все собрались к моим старушкам, потом пригласили нас всей компанией друзья-приятели Ольги и Марьи Николаевны; скука была там, в сущности, адская, но мы чуть не умерли от смеха.

- Ну-с, знаете ли, с честью обновил я свой офицерский мундир, - в день же приезда за обедом y нас рассказывает Володя: - еду это я из Москвы в Петербург, с шиком, значит, во втором классе, уже не на солдатском положении. Влез в некурящий вагон, оглядел публику: гм… слабо… Смотрю, y одного окошка сидят два декадентских женских типика: y одной зубы, как клавиши, хоть ты мелодии разыгрывай, я даже мысленно примерился на «Вот мчится тройка удалая» - как раз клавиатуры хватает. Откровенная такая особа: губа к носу подъехала, a содержимое все наружу. У соседки ее прическа с большой претензией, шляпа этаким модным, не то фургончиком, не то балаболой, сзади точно колесики, a на отлете, как на пасхальной бабе, красуется клюквенного цвета роза. Два места vis-Ю-vis (напротив) пусты, - очевидно, не рискуют ехать спиной к паровозу, опасаясь свернуть с прямого пути и попасть «в Ригу без билета». Оно, конечно, даром, но… Одним словом, y всякого свой вкус. На следующей скамейке y другого окошка еще две особы женского пола. Ta, что полевей, очевидно, пожила уже порядочно, во всяком случае достаточно, чтобы перепутать заветы Священного писания: вместо того, чтобы лишить возможности свою правую руку ведать, что делает левая, она старается, чтобы левый глаз ее не узнал, что творит правый, и они, верите ли, преискусно избегают друг друга, только иногда, на один краткий, но сладкий миг, дружно сосредоточатся на кончике носа своей повелительницы. Случается это главным образом в те мгновения, когда она заслушается неотразимо интересной болтовни своей правой соседки; y той речь льется, как из водокачки; однако мне, как непосвященному, кроме упорного «сю-сю-сю» ничего не удалось разобрать; оказывается, девица подшепетывает. Положеньице! И поговорить не с кем! Остается еще один и последний субъект, пожилой подполковник, уныло удалившийся в противоположный угол вагона. Что ж, будем вместе горе мыкать!

Подошел. Шаркнул. Познакомились. Два, три вопроса. Не из болтливых, он то есть, я-то - увы! - да.

- Что, полковник, и вы, видно, невесело время проводите, - сочувственно начинаю я. - В дороге одно развлечение - хоть поболтать всласть и этим дорожную скуку размыкать, и вдруг, - извольте полюбоваться (следует красноречивый жест моей руки по направлению четырех граций) - этакий букет представительниц, с позволения сказать, «прекрасного пола»!

Мой собеседник как-то растерянно взглянул на меня, покраснел, промычал нечто не то отрицательное, не то утвердительное в, прежде, чем я успел изречь еще что-либо не менее негодующее, направился к юной особе с колесиками и ее собеседнице.

- A что, вам не дует? Может, окошко закрыть? - заботливо осведомляется он.

- Нет, папочка, мерси, не надо, - дуэтом благодарят почтительные, о ужас дщери его. А-а? Недурно? Мне показалось, что окружающая меня температура поднялась до двадцати градусов по Реомюру. (шкалаРеомюра - температурная шкала, которая отличается от привычной нам шкалы Цельсия в следующем соотношении: 1 градус по Реомюру равняется 1,25 градуса по Цельсию; например, 20 градусов по Реомюру равняется 25 градусам по Цельсию.) Вот в положеньице влетел! Хоть в трубу полезай! Да, на беду, и трубы нет. Повертелся я, повертелся, да, давай Бог ноги, в курящее отделение, туда же больше ни-ни, и уже новых знакомств не заводил, десятому закажу…

Тут появляется шампанское; тосты, пожелания, ура, которое громче всех в свою собственную честь вопят бенефицианты. Ko мне с бокалом в руке подходит Николай Александрович.

- Чего же вы мне пожелаете, Марья Владимировна?

- Конечно, всего, всего хорошего и исполнения всех ваших желаний, - отвечаю я.

- У меня только одно - единственное желание, но такое большое! Выпейте же за его исполнение, - и он опять пристально, особенно так смотрит на меня.

- Ну вот, сегодня за производство милых офицеров пили, a годика через два, Бог даст, и на свадьбе кого-нибудь из них попируем, - говорит Ольга Николаевна.

- На моей едва ли, - я закоренелый старый холостяк, a вот Николай, тот живо замуж выскочит, долго в девицах не засидится, уж и теперь, воображаю, сколько юных сердец трепещет и сохнет по его эполетам.

Я чувствую, что глупейшим образом краснею, злюсь и от этого краснею еще больше. Не дай Бог, Володька заметит - житья не будет, я его, как огня, боюсь.

- И прекрасно; пускай женится, чем раньше, тем лучше, - одобряет Марья Николаевна, - лишь бы выбор удачный сделал.

Я, усердно жуя мороженое, хотя это, кажется, излишний труд, внимательно разглядываю крохотные ванильные пылинки, темнеющие в нем. Предательская краска опять приливает к моим щекам, и внутри что-то шевелится, сама не знаю что.

Но задумываться не дают ни в этот, ни во все следующие дни, вплоть до отъезда Володи. Дом наш, положительно, обратился в сумасшедший дом: такие все время болтали и вытворяли глупости наши молодые офицерики, особенно Володя - как с цепи сорвался.

Когда мы были y приятелей наших старушек, там собралась преимущественно молодежь не старше 75 лет, которая засела за скучнейший, снотворнейший винт по десятимиллионной. Священнодействие началось. Мертвящей скукой веяло кругом. Бедная мамочка чуть не умерла с тоски, a мы от смеха.

- Вот; господа военные, вас это интересовать будет, я хотел показать вам свое охотничье ружье, то есть, знаете ли, замечательное, - стараясь позабавить наших юношей, стал подробно выкладывать им всю биографию сего оружия премилый и добрейший старичок-хозяин.

- Что, в самом деле интересный экземпляр? - спрашиваю я, когда тот опять уселся за карты.

- Замечательный, оригинальнейший и единственный в своем роде экземпляр, - громко, несколько восторженно, начинает Володя: - и старинный!!.. Это - то самое ружье, которым Святополк Окаянный Александра Македонского убил, - несколько понижает он тон. - Теперь даже, к сожалению, таких больше и не делают, - снова громко возглашает он, и сейчас же тихонько: - потому что ни y одной самой глупой тетерьки не хватит терпенья ждать, пока наконец оно выстрелит.

- Володя, ради Бога, ведь он услышит! - с ужасом останавливаю я. - Ты так громко говоришь, что y меня от страха прямо душа в пятки уходит.

- С этим, матушка, не шути, дело скверное, может и совсем выскочить, коли чулки дырявые. A y тебя по этой части того-с… не ладно.

- Вздор говоришь! - Мне смешно, но я краснею и злюсь немножко, потому что стесняюсь сидящего рядом со мной Николая Александровича.

- Нет, не вздор, a правда.

- Неправда, никогда подобного со мной не случается.

- Правда, и всегда бывает. Да даже и не одна дырка, две - в каждом по одной.

- Отстань! убирайся!

- Вот и видно, что ты женщина, и логика y тебя женская.

- О женщины, женщины!» сказал еще Шекспир, и совершенно справедливо. Ну-ка, подумай разок: коли бы дыр не было, как же ты влезла бы в чулки свои?

Вот и толкуй тут с ним!

Финальный номер этого вечера был тоже хорош. Наконец нас отпустили домой.

- Что, весело было? - выйдя на улицу, смеясь, спрашивает мамочка.

- Страшно! А-а-а-а-а! - зевает один.

- Замечательно - о-о-о-о-о! - зевает другой.

И пошли нарочно зевать, да как!.. Глядя на них, и мы с мамочкой чувствуем, что нам в челюстях щекотно делается, и мы поддерживаем компанию, но уже искренно и невольно. Смеемся и зеваем, зеваем и смеемся прямо до слез. По счастью, улицы мертвы, - ни души. Подбодренные нашим сочувствием, кавалеры входят в азарт и делают вид, что засыпают на ходу: руки свешиваются, голова безжизненно опускается. Нежно охватив один - тополь, другой - уличный фонарь, прижавшись к ним головой, они яко бы мирно и сладко спят, даже бредят.

- Господа, ради Бога! Подумают, что мы ведем домой двух пьяниц, - смеясь, умоляем мы.

Будто с величайшим трудом, отпускают они свою опору и, сделав два-три нетвердых шага, заключают в свои объятия следующие фонари. Это было безумно смешно, но, слава Богу, что ни одна живая душа, кроме нас, не видала этого представления.