Собиратель автографов - Зэди Смит

Рубинфайн воздел руку вверх:

— Погоди маленько, погоди. Дай мы тебя спросим о твоей жизни или еще о чем-нибудь.

Ли Джин шлепнул по руке Рубинфайна, и она упала вниз. Хотя в наше время вовсе не принято бить по рукам чужих детей.

— О’кей, о’кей — а какие кинозвезды?

— Кэри Грант.

— Кто?

— И Бетти Грейбл.

— А кто из них на втором месте?

Ли Джин напряг извилины и постарался навскидку вспомнить иерархию американских кинозвезд сороковых годов, но Рубинфайн не дал ему и слова сказать:

— Нет, нет, нет — я имел в виду, кто-то очень хороший.

— Марк Хэмилл?

Теперь прикусил язык уже Рубинфайн.

— Вообще-то, актеры не лучшая часть моей коллекции, — начал Джозеф размеренно, на сей раз адресуясь к Ли Джину. — Потому что за многих, когда им пишешь, отвечают их секретарши, или тебе посылают стандартные распечатки, ксероксы, а получить что-то написанное собственной рукой очень трудно.

— Понимаю, — кивнул Ли Джин, хотя на самом деле давно потерял нить разговора.

— А-а-а, — протянул Рубинфайн, зевая.

— Ну и они не так много стоят, как вы думаете.

— А ты делаешь на этом деньги? — спросил Адам, вылупив глаза. Если парню не исполнилось и шестнадцати, а он уже делал деньги, то для Адама он был сродни божеству.

И тогда Джозеф промолвил:

— О… да… Филография — дело прибыльное.

— Фило… чего? — переспросил Алекс.

— Так называют собирание автографов. — Джозеф явно больше не стремился произвести впечатление. Он просто объяснял суть дела.

Но Рубинфайн все равно не мог ему этого простить. Он полагал, что все Джозефовы бумажки ломаного пенса не стоят. И горел желанием поставить этот самый пенс на то, что коллекция стоит меньше. А Джозеф в это самое время, безо всякого злого умысла, рассказывал, что у него есть подпись Альберта Эйнштейна стоимостью три тысячи фунтов.

И Рубинфайн прикусил язык.

— Точно? Эйнштейна? — спросил Алекс.

— Мой дядя Тобиас видел его в Америке собственными глазами. Эйнштейн поставил росчерк на фотографии и оказался столь любезен, что даже написал рядом свою знаменитую формулу. В ней-то вся и ценность. Но я скорее свою правую руку продам, чем ее.

— Эйнштейн-шименштейн, — проговорил Рубинфайн. — Когда только эта борьба начнется? Утомили вы меня своим чириканьем.

Но Алекс не унимался. А почему бы и нет? Почему кто-то не может продавать что-то стоимостью в три тысячи фунтов? И не сумасшедшие ли все эти собиратели?

— Потому что это моя самая ценная папка.

— Что за папка? — Ли Джин счел долгом тоже что-то вытянуть из этого мальчишки.

— Юдаика.

— Твоя — что?

— Папка знаменитых евреев.

— А мы — евреи! — заговорил Адам красивым высоким голосом, который ему суждено было потерять через три года. Эксклюзивное право детства — времени, когда принадлежность к своему роду-племени, культуре воспринимается как некий дар судьбы, причем только что приобретенный, как новые туфли. «Эй, Том! Я евразиец, уловил?..» «Я маори! Так что держи ручонки подальше!» — Я, Рубинфайн и Алекс. Мы вместе ходим в хедер.

Но Алексу не хотелось переводить разговор на другие рельсы:

— А что еще там? В еврейской папке?

— Ничего.

На самом деле он уже не говорил про папку, но давал отбой: «Мой отец идет», и Алекс это тут же сообразил, а Ли Джин ничего не понял.

— Послушай, Джозеф, нечего тебе стесняться. Там должно быть что-то еще. Один автограф не может составлять целую папку, разве не так?

— УТОМИЛ ОН ВАС? — прогремело над их головами.

Ли Джин поднялся, давая Клейну-старшему дорогу, но ему и мальчикам пришлось встать на сиденья, чтобы толстяк со своим животом пробрался мимо них.

— Нет-нет, что вы, ничуть. Просто мы говорили о коллекции Джозефа — о «Юдаике». Мне это очень интересно. Понимаете, мой сын — еврей.

Клейн лизнул свое мороженое и улыбнулся. Только без малейшего намека на доброжелательность или юмор. Ли Джин вдруг осознал, что, сам того не ведая, дал толстяку повод — неизвестно каким образом — метать громы и молнии в сына.

— А, эта его «Юдаика»… Правильно я сказал? Это над ней он корпит ночами, в темноте, все глаза испортил… Я-то думал, что он там карябает какую-то чушь, как все тинейджеры, какими-то там грязными делишками занимается — но нет. Интересненько, Джозеф. Домашние задания доделать у него времени нет, а собирать свою «Юдаику» — есть. Ну-ну. Как там говорят в таких случаях? Ах да: каждый день узнаешь что-то новенькое. Ну-ну.

Джозеф при появлении отца сразу нырнул на свое сиденье и застыл на нем, съежившись и притихнув, как мышка. Но в зале стоял такой шум, что, когда все они замолчали, ни о какой гнетущей тишине и речи быть не могло. Гремела бравурная музыка. Тараторил через громкоговорители телекомментатор. Вообще-то их было даже двое: сидели в своем скворечнике наверху, с микрофонами у рта, оба почти лысенькие, одна волосина другую догоняет.

Алекс достал из кармана джинсов шариковую ручку, закинул левую ногу на правую и попытался записать на клочке бумаги все, что запало ему в душу. Джозеф не выходил у него из головы. Ли Джин как бы ненароком наклонился вперед, но не для того чтобы просто положить руки на холодный металл поручня, а чтобы крепко сжать его, и тоже думал о Джозефе. Он чувствовал себя виноватым. Джозеф дал ценную идею Алексу, а тот поделился ею с Ли Джином, но Ли Джин, вместо того чтобы взять ее под крыло, позволил этому орангутану все растоптать прямо у них перед носом. Ведь так все получилось? Поединок борцов почти начался, только он отошел на второй план. В эти дни ни один мальчишка не попадал в поле зрения Ли Джина без того, чтобы тот не присмотрелся к парню повнимательнее: не созвонятся ли они потом с Алексом, не потянет ли этот малый сына за собой, к своим делам, не вытащит ли его из норы? А может, они и будущие каникулы проведут вместе, в каких-то дальних морях-странах?

Наконец появились борцы, и начался ад кромешный. Любимец публики стоял справа, излучая добродушное веселье. Бяка расположился слева, его освистывали, а он что-то шипел в ответ. Над головами болельщиков повисли огромные телеэкраны. Иногда на них показывали фанов, те тотчас начинали указывать пальцами и кричать, а их изображения немедленно отвечали им теми же жестами и криками, как в зеркале. Ли Джина, насколько он помнил, кино никогда сильно не захватывало. Он и рад бы был, но фото- и кинокамеры явно изобретали не для него.

Ударил гонг.

— Ну, — Ли Джин уселся поудобнее, сложив руки на животе и стараясь ухватить нить происходящего, — вот и началось!

Началось. В прошлом ноябре, когда подозрения Ли Джина подтвердились, когда поставили точный диагноз, ему пришлось смириться с мыслью, что он болен как обычный человек, а не как врач. Сначала он воспринимал все именно как врач, изучая рентгеновские снимки с другим медиком, спокойно указывая пальцем на темные пятна, по-свойски нетерпеливо возмущаясь назначенным лечением. Однако через несколько дней ужасная действительность поразила его как простого человека, и он даже сдавленно взвыл ночью, а Сара приняла это за кошачий крик. Он сжал одеяло и уперся коленями ей в бедра, словно она могла удержать его в этой жизни, удержать своей близостью и завидным здоровьем. А в ответ на ее вопрос отговорился изжогой, сам же уставился на стену и стал смотреть, как по ней и по потолку плывут пятна света от фар проезжающих мимо машин. Потом они с женой немного пообнимались, и Сара снова заснула. А он смотрел на пятна света еще минут двадцать. После этого, все еще не в себе, он встал и протопал по коридору к комнате Алекса, заглянул в нее и прошел на кухню, сделал себе подобие сандвича из двух ломтиков цыплячьего мяса и одного-единственного тонкого кусочка хлеба и включил телевизор. Он стоял посреди кухни, полуобнаженный, в одной ночной рубахе, и тупо смотрел на заставку Би-би-си. Какая-то девица. Настоящая разряженная кукла. Потом он заплакал, поднеся сандвич ко рту, чтобы приглушить рыдания, вырывавшиеся из горла, как у дикого животного. Смертный приговор, разверзшаяся перед ним пропасть так сильно потрясли его, что он рухнул на стул и должен был схватиться за край буфета, чтобы не упасть. Ему было тридцать шесть лет.

На следующее утро он обдумал положение. С деньгами у него было не густо, и он вспомнил одного неплохого врача, во многом похожего на него, — а Ли Джин был врачом хорошим. Однако сам себе он говорил правду, ужасную правду, окружившую его кольцом неумолимых «но».

Можно было пройти шестимесячный курс облучения, но…

Можно было лечь под нож, чтобы удалили опухоль, но…

Ли Джину доводилось читать истории таких болезней. И он прекрасно знал, что в девяти случаях из десяти в поединке между «возможно, вылечитесь» и «не исключен летальный исход», который идет внутри каждой пинеобластомы, выигрывает это самое «не исключен…». Возможно, вяло развивающаяся опухоль перестанет расти. Но Ли Джин был слишком хорошим врачом, чтобы не понимать, что, скорее всего, она его убьет. Бомба с часовым механизмом. Такие тикающие часики. Русская рулетка. Сколько раз он успокаивал своих пациентов пустыми утешительными фразами! А теперь все эти фразы-клише слышал сам, и звучали они так мстительно! И он никак не мог во все это поверить. Однажды обнаружил, что остановился на оживленной улице как вкопанный, объятый благоговейным страхом, онемевший от удивления, весь преисполненный такой старомодной чувствительностью. Он готовился к неизбежной смерти, хотя в такой подготовке и не было никакого смысла. Он еще так молод! Как это могло произойти?