Лабиринты времен - Ольга Шульга-Страшная

– Какая нить? – Сергей с любопытством и просыпающимся чувством необыкновенного родства смотрел в глаза деду. Он только сейчас понял, что так потрясло его во взгляде деда при встрече. Ведь это же его собственные глаза смотрели на него! Именно так они и будут выглядеть лет так через пятьдесят-семьдесят.

– Мы все – часть жизненной нити от предков к потомкам. И нить эту никому не дано прерывать. Но дедом ты меня будешь называть только тогда, когда будем с тобой одни или в кругу своей семьи. При других обстоятельствах я для тебя – господин князь Ярый… да, да! Теперь пришел мой черед, я – Ярый.

Еще долго беседовали молодой боярин Пересветов со своим дедом, старейшим воеводой Иваном Львовичем Можаевым. Уже и солнце исчезло за густым перелеском, и прохлада стремительной волной вкатилась через узкую прорезь распахнутого окна, а они все сидели и неспешно, как по полочкам, раскладывали события своей жизни и жизни своих родов, которые уже не в первый раз за века сплетались и разбегались в разные стороны. Как и многие другие нити непрерванных древних воеводиных потомков, чтивших свои заповеди. Но как бы близки или далеки не были эти нити, это были нити одной пряди, скрученной натуго – не оборвать. А если б оборвались – не миновать беды, а то и погибели земли русской.

Перед самым уходом Сергей вдруг вспомнил о странных строках в своей родовой книге.

– Князь! Я прочитал строки… – Он вопросительно смотрел на Ярого и мечтал, чтобы предчувствие удивительного чуда оказалось явью.

– Письмо от тебя самого? – Ярый почему-то весело улыбнулся и успокаивающе положил ладонь на плечо внука. – Ты все поймешь позже.

– И я не сошел с ума?

– Нет, это действительно твоя рука написала это письмо. Давным-давно. Но в настоящем времени ты их еще не писал.

Сережины глаза округлились, но он почему-то больше не стал задавать деду вопросы. Он знал, что больше ему ничего пока не скажут.

Генерал-лейтенант Ярослав Юрьевич Пересветов уже полгода чувствовал, что за его изобретением идет настоящая охота. Но хуже всего было то, что ему стало казаться: он создал свое детище в самое неблагоприятное для России время. Сегодня продавалось всё и всем. И – всеми. Никогда предательство интересов собственного государства не было так широко и так ненаказуемо, как сегодня. Собственно, само предательство стало самым распространенным товаром. Пересветов с ужасом сознавал, что больше всех предают как раз те, кто был избран народом защищать интересы этого самого народа. Слово «продать» стало уже нарицательным именно потому, что продавались совершенно непродаваемые открытия и изобретения. Но то, над чем работал Пересветов… нет, об этом даже подумать страшно! И дело здесь не только в том, кто именно изобрел нейропульсар, а в том, что он должен был находиться только в руках миротворцев.

На самом последнем этапе работ, проводимых в его лаборатории, он понял, что среди его сподвижников, среди ученых и инженеров лаборатории кто-то произвел привычный для нашего времени мен: секрет – деньги. И то, что секрет этот может стоить миллионы жизней или Жизни как таковой вообще – ни продавца, ни покупателя не волновало. И государственное око тоже не дремало. Только оставаясь в своем кабинете, Пересветов мог с облегчением перевести дыхание. А, может, зря? – может, и здесь понатыкано «жучков»? Сегодня, в день десятой годовщины смерти своего друга и учителя, погибшего вместе с помощником на пороге собственной лаборатории, Пересветов как наяву увидел страшную картину. И как никогда понял, что тогда у Своих не оставалось выбора. Наверное, они так же чувствовали за спиной горячее дыхание слежки. Им повезло – они успели увезти и спрятать до поры чертежи и первый экспериментальный образец нейропульсара. И погибли с сознанием сохраненной тайны. И работы после их смерти, как все считали, были прекращены. А боль… что ж, таких людей, как его друзья, болью не удивишь, и их не запытаешь. Пересветов был уверен, что они и звука не произнесли…

Ярослав Юрьевич вздохнул и погладил пальцами рамку с фотографией своей семьи. Он никогда не жалел, что согласился возглавить лабораторию. Да он и не волен был тогда отказывать. Одна поездка к Ярому – и он получил это назначение. Да и ему в те годы казалось, что пришла новая власть, способная, наконец, поднять Россию с колен. Но власть, набрав, как никогда, фантастических долгов на много поколений вперед, пустила их по ветру, не вложив ни в одно разумное дело. И все вернулось на круги своя… Народ привычно нищал, а новоявленные русские миллиардеры с очень честными лицами так же привычно крали. И самая черная «грязь» текла с отмывания этих русских миллиардов.

Пересветов поднял глаза и взглянул на портрет молодого президента России. Острый и даже колючий взгляд нравился ему. Но что скрывалось за этим взглядом?

Позвонила секретарша и сказала, что в приемной его дожидается «какой-то» майор. По ее тону и растянутому «ма-а-а-ёр» Ярослав Юрьевич понял, что майор Любочку заинтересовал. А майор, тем временем, скромно сидел в уголке роскошного кожаного дивана в своей полевой, старой и застиранной форме. Он, наверное, стеснялся своего затрапезного вида и краснел под взмахами ресниц хорошенькой секретарши Любочки. Когда его пригласили, он почти с облегчением спрятался от ее оценивающего взора в кабинете Пересветова. Там он сразу же переменился, и уже не на форму смотрели глаза, а на невысокого, крепкого в плечах офицера. И руки его перестали смятенно мять пилотку, которая одна была единственной новой вещью во всем скромном его гардеробе. Он четко, но почти бесшумно подошел к столу Пересветова и таким же четким и сдержанным, как его шаги, голосом представился:

– Майор Лютов! – Потом он молча взял из его настольного письменного набора карандаш, и два раза черкнул на маленьком листке бумаги: крест.

Пересветов понятливо кивнул головой, а майор написал дату: послезавтрашний день в полночь. Ну что ж, он успеет добраться до монастыря, но вот как быть с его молчаливыми непрошеными охранниками? Майор понятливо откликнулся на его мысли и опять что-то коротко написал. Пересветов прочитал: «Сейчас, женский туалет» и хмыкнул. Ну да, в женском туалете его вряд ли станут искать. Он, кстати, второй день был на ремонте, и из него был выход на забытую лестницу черного хода. Майор подождал, потом молча скомкал листок и бросил его в пепельницу. Огонь лизнул клочок бумаги и съел его в один миг.

Пересветов не знал полномочий и степени осведомленности майора, поэтому не мог спросить, надолго ли он уезжает. Но у него почему-то было чувство, что – насовсем. «Нет, не может быть! – старался он перебить свою интуицию. – А как же нейропульсар? Что, я должен оставить его вот сейчас, когда о нем уже узнал кто-то совершенно сторонний?»

Но у майора интуиция была, по-видимому, не слабей. Он успокоено коснулся руки Пересветова, а его глаза как-то сумели сообщить генералу, что обо всем уже позаботились. Конечно, Пересветов знал, что он в лаборатории не один. Здесь было еще трое Своих. А это, по нынешним временам, немало.

Майор вышел из кабинета и вдруг улыбнулся Любочке так светло и широко, что она еще долго смотрела на закрывшуюся за ним дверь. Она уже жалела, что так и не смогла разговорить необычного посетителя. Любочка вздохнула и опять лихо забарабанила по клавиатуре.

Генерал вышел из кабинета и негромко бросил ей:

– Я сейчас.

Девушка кивнула и опять опустила голову над работой. В широком коридоре никого не было. Да и какая нужда в присутствии охраны, если две камеры, вращая любопытными головами, сообщали дежурному о каждом передвижении. Ярослав Юрьевич постоял у двери, как будто снимая с кителя невидимые соринки, потом, дождавшись, когда обе камеры повернутся в разные стороны, почти бегом пересек несколько метров до тупика, где находился тамбур с двумя входами: в мужской туалет и в женский. Здесь камер не было. Еще раз оглянувшись, Пересветов распахнул дверь и через минуту уже спускался по лестнице запасного выхода. Слесарь, звеневший в кабинке разводными ключами, даже не оглянулся на бесшумные шаги.

Через пару минут старый «уазик» стремительно умчал Пересветова на окраину города, на маленький аэродром, чтобы еще через полчаса он уже смотрел на город с высоты птичьего полета. А сзади, возле двух небольших ящиков без единой надписи кроме надписей «Верх» и «Не кантовать», дремал майор. Он время от времени улыбался во сне, как будто ощущая на себе взгляд больших карих глаз Любочки.

1043 год

Семнадцать лет минуло, как Великий князь Ярослав сел на Киевский престол. Вроде и власть ему больше не с кем делить, и утверждаться не перед кем, а не было покоя в душе князя. Он вспоминал, что только однажды ему показалось, что земля уходит у него из-под ног. В тот год, обделенный им в наследном после смерти отца дележе, младший брат Мстислав не захотел оставаться хоть и в дорогом его сердцу Тмутараканском княжестве, но очень уж отдаленном и малом, и пришел незваным в Чернигов. Но как сказать, незваный… Не звал его только он, Великий князь Киевский, оттого и уехал сам, как будто невзначай, в свой любимый еще по первому княжению великий Новгород. Уехал как будто в гости. А Чернигов, тем временем, встретил младшего брата с распростертыми объятиями и, что гораздо опаснее, с распростертой душой. И утвердился на Черниговском престоле брат, непрошенный им и незваный. И не так жалко было Ярославу Чернигова, как жаль было, что опять на глазах у всего народа русского младший брат ослушался старшего. Что делать! Оглянешься, бывало, на советчиков, а они дремлют себе спокойно, надвинув шапки на глаза и прикрыв щербатые зевки густыми бородами. Что им княжья печаль… Народ сыт, плодовит, раздора между черниговскими и киевскими и ждать не думай. Один народ, одни у него и радости и заботы. Что им княжьи потуги? Так, бойцовские забавы…