Обреченные на гибель (Преображение России - 1) - Сергей Сергеев-Ценский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Володя возражал теперь уже слабо: он начал даже думать, не права ли и в самом деле мать. И когда дошли они до дома, в котором жил Ревашов, то повел он мать мимо крыльца. Мать же, хотя и сама не хотела прикасаться к звонку, так и впилась глазами в окна.
Окон на улицу всего было восемь, и в одном из них она заметила Елю. По тому, что Еля испуганно отскочила от окна и больше ни в этом, ни в другом не появлялась, а на крыльцо тоже не вышла, Зинаида Ефимовна поняла, что не так все просто сложилось, как она думала.
Она перешла улицу и стала смотреть на ревашовский дом с другой стороны, откуда все восемь окон были видны сразу, однако сколько ни глядела, - не видела в них Ели.
- А что, а? Ведь я говорил тебе! - торжествовал Володя.
- Что она-то дрянь, это я и без тебя знала, - нашлась, что сказать, мать: - моя вся надежда на него, на полковника.
- Поэтому что же теперь делать будем?
- Домой пойдем, - вот что делать! - вдруг решила мать.
- Только и всего?
- Только, раз ты не понимаешь! Он сам к нам приедет, этот полковник, - ты увидишь.
- Такую картину увидеть всякий бы не прочь, - усмехнулся Володя, но за матерью пошел, раза два оглянувшись назад.
Уверенность матери, несмотря на то, что никогда не питал к ней уважения, все-таки сбивала его с толку.
А всего через полчаса после того, как они ушли от дома Ревашова, явился туда сам Ревашов.
Еля, которая чувствовала себя как в осаде, расцвела было, чуть только увидела у крыльца его экипаж, но померкла и сжалась, когда увидела его в прихожей, где он раздевался: он не улыбнулся ей, он широко раздул ноздри своего крупного носа, он вытирал платком свою пропотевшую лысую голову с самым серьезным видом.
Она взяла было его за руку и прижалась к нему, стараясь заглянуть в его глаза, как только что мать и брат заглядывали к ней в окна, но он сказал, не глядя на нее:
- Ну что же, одевайся, - сейчас тебя отправлю к твоему папаше.
- Как так к папаше? - испугалась она.
Она не столько проговорила, сколько прошелестела это.
- Как? - Очень просто: получил сейчас от него строжайший приказ привезти тебя немедленно домой.
- Что ты говоришь, Саша! Где ты мог от него такой приказ получить?
Еля подумала, что ее Саша вздумал пошутить с нею, что вся серьезность его просто напускная, притворная, поэтому она даже попыталась улыбнуться. Но он оставался по-прежнему сух и серьезен. Он сказал:
- Видел я его сейчас в собрании, в вашем, пехотном... Он был, правда, в большой степени пьян, но...
- Папа пьян? - изумилась Еля. - Он никогда ничего не пьет! Это ты кого-то другого видел, Саша!
- Не пьет? Значит, захотел разыграть пьяного и все ко мне приставал при офицерах, - вот что-с! Мне пришлось очень сдерживаться, чтобы пре-дот-вратить скандал. А требование его было такое, чтобы немедленно, сейчас же ты была отправлена домой. Поэтому одевайся. Лошади ждут.
Еля выпрямилась, передернула плечами, крикнула:
- Саша! Ты врешь!
- Ка-ак так вру? - обиженно изумился Ревашов.
- После того, что между нами было, ты хочешь меня отправить домой? Саша!
- Я только выполняю обещание, на какое меня вынудил твой отец... в присутствии многих ваших офицеров.
- Этого не могло быть! Не верю! Чтобы мой папа был пьяный, чтобы он требовал меня доставить домой, - не может этого быть! Ты это выдумал!
- Та-ак! Вы-ду-мал!
- Да, выдумал! Сейчас тут была моя мать и мой старший брат Володя, они этого не говорили! - выдумывала Еля, чтобы уличить его во лжи, но он спросил:
- А что же именно говорили?
- Ничего особенного, только домой не звали.
- Значит, им ты надоела больше, чем отцу? А мне он очень не понравился, твой отец, должен я сказать прямо. Какой-то форменный дурак!
- Мой папа дурак? - так вся и вскинулась Еля, любившая отца. - Ну, это уж ты оставь, Саша! Дураком он никогда не был, и так его еще никто никогда не называл... И ты, пожалуйста, не называй.
- Я привык называть все вещи их именами!
- Мой папа не вещь! Его весь город знает!
- Подумаешь! Надеюсь, что и меня весь город знает!.. Одним словом, прекратим лишние разговоры и изволь одеваться и ехать!.. Вырвикишка! крикнул Ревашов.
- Чего изволите? - рявкнул в тон ему Вырвикишка, ворвавшись в комнату бурей.
- Давай барышне одеваться!
- Ты не смеешь так! Я не позволю, чтоб меня... - И зарыдала Еля, увидев в руках Вырвикишки свое пальто...
Но Ревашов, сделав вид, что хочет ее утешить, обнял ее, говоря:
- Не понимаю, чего ты плачешь! Ведь ты только покажешься отцу, и лошади будут тебя ждать, на случай, если он тебя ко мне отпустит, - тем не менее усердно направлял обе ее руки в рукава пальто.
- Саша! - рыдая, вскрикивала она, когда он сам застегивал ее пуговицы.
- Уверяю тебя, Елинька, что так со мной строго говорил твой папа, точно я тебя здесь убил! Так что ты только зайди домой, - докажи, что ты жива и здорова, и опять в экипаж и сюда, - старался говорить как можно ласковей Ревашов, а Вырвикишке кричал: - Давай шапочку барышни и муфту!
Когда шапочку надел он на ее голову и муфту сунул ей в руки, он сам же повел ее к дверям на крыльцо, говоря:
- Вытри же глаза, Елинька! Нельзя же так! Подумают даже, что я тебя чем-нибудь обидел.
- Мукало! - крикнул он своему кучеру. - Доставишь барышню обратно.
- Слушаю, вашсокбродь! - лихо ответил Мукало.
- Вырвикишка! Садись и ты! - приказал Ревашов денщику, но тут же шепнул ему что-то на ухо, чего не заметила Еля, а тем более не могла расслышать.
Усаживал ее в экипаж он сам. Поцеловал ее в глаза и щеки, назвал "милой" и "солнышком". Потом, когда она уселась, зычно скомандовал:
- Трогай! На улицу Гоголя!
И сытая пара прекрасных, караковой масти лошадей сразу взяла крупную красивую рысь.
Разумеется, Еля сама должна была указать дорогу к дому своей матери, когда экипаж докатился до улицы Гоголя; Вырвикишка же, соскочив первым, помог ей выйти и сам открыл калитку, сказав при этом:
- Вы же не очень долго, барышня, щоб нам вас долго не ждаты.
- Долго не буду, - бодро ответила Еля, входя к себе во двор.
Она поверила Ревашову, когда он целовал ее в экипаже и кричал кучеру: "Доставишь барышню обратно", а теперь окончательно утвердилась в этой вере. Но едва она скрылась в доме, тою же крупной красивой рысью помчалась пара караковых обратно к дому Ревашова, и полковник, уже одетый и даже с дорожным саквояжем в руках, уселся в экипаж и уехал к своему хорошему знакомому, пригородному помещику Вакулину, тоже кавалеристу, подполковнику в отставке.
А Еля, войдя в дом, искала глазами отца и не нашла; оторопело поглядела на Володю, на мать, кинулась потом к окну и не увидела экипажа, в котором приехала.
Она поняла, наконец, что Ревашов обманул ее, но удара такого не могла перенести. Что-то часто-часто замелькало перед ее глазами, потом перехватило дыхание, и она навзничь упала на пол без чувств.
Ближе к вечеру в тот же день, выслушав совершенно безмолвно все, что сказали ей мать и брат, она все-таки улучила время и, схватив пальто и шапочку, но без калош, выскочила на улицу, там оделась и побежала к дому Ревашова. Однако Вырвикишка не отворил для нее двери.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ПАНСИОН ПРИКРЫЛИ
В этот день Иван Васильич Худолей пришел домой поздно. Совершенно убито сидел он и слушал, что ему говорили насчет Ели и Зинаида Ефимовна и Володя.
Сидел, молчал, не двигался, глядел в пол. Только выпил полстакана воды, куда налил на глаз, не считая, порядочно валерьянки.
Раза два после возвращения домой Ели пила эти капли и Зинаида Ефимовна. Их же должна была пить из рук матери и Еля, когда пришла в себя после обморока. Это был день усиленного воздействия на всех почти в доме Худолеев этого пахучего лекарства. Однако, что касалось самого Худолея, то для него день этот оказался почти непереносимо тяжелым, тем более что настал он вслед за бессонной и совершенно бестолковой ночью.
Когда он вышел из двора казармы, то был еще полон и тем, что услышал от явно потрясенного поведением сестры Володи, и тем неудавшимся разговором в собрании с полковником Ревашовым, которого прежде никогда не приходилось ему видеть так близко, лицом к лицу.
Круглая, совершенно лысая голова, выпуклые глаза в мешках, обвисшие, обрюзгшие сизые щеки, двойной подбородок, - всему этому идет уже шестой десяток жизни, - притом какой жизни! - и вот рядом с ним его девочка Еля, которой только еще шестнадцать лет!
Как будто часть его самого, притом большая часть, опоганена, огажена неотмывно, и на самого себя он смотрел брезгливо, точно только что, оступившись, упал в помойную яму...
Ни одной минуты он не был настроен против Ели, как Володя: он помнил, что она пошла к этому командиру конного полка просить у него заступничества за своего брата Колю, и он сам разрешил ей это, - у него тогда мелькнула надежда, что, может быть, ей удастся сделать то, что не удалось ему у губернатора.
Выходило так, что он сам отчасти был виноват в том, что случилось с Елей: кажется, ведь не было в его личной жизни недостатка в знакомстве с людьми, почему же он остался и до этого дня так преступно доверчивым к людям?
