Величие и падение Рима. Том 1. Создание империи - Гульельмо Ферреро

Постепенно в этой массе рабов началась дифференциация. Одни, слишком непокорные, были осуждены их господами на смерть; другие бежали и занялись грабежом и пиратством; иные заблудились в великой метрополии или на дорогах Италии и погибли в драках, в ловушках или от какой-нибудь естественной причины; многие умерли от болезней, нужды, тоски по родине, своему состоянию и потери своих близких. При всех великих переселениях человеческого рода по свету, добровольных ли или насильственных, многие исчезают таким образом в неизвестности. Но это бывает незначительное меньшинство.

Много также рабов, особенно людей, прибывших из культурных стран Востока и бывших искусными ремесленниками в области изящных искусств, постепенно освоились с людьми и положением дел и акклиматизировались, забыв понемногу свою далекую родину, усвоив, насколько могли, язык победителей и научив их, в свою очередь, своим привычкам. Иногда они занимались своей профессией в лавке, которую открывал им их патрон, иногда на свой счет, иногда на счет патрона; часто они получали свободу при условии отдавать своему патрону часть доходов. Законодательство об экономических и моральных обязанностях вольноотпущенников было улучшено; отдельные случаи были определены и регламентированы с точностью.[718] Вольноотпущенники образовали класс ремесленников, которые, отдавая часть своей работы, поддерживали в роскоши и зажиточности высший и средний классы Италии.

Отношения между господами и рабами делались, таким образом, более гуманными. Скоро появился обычай отпускать на свободу ловких и верных рабов после шестилетнего рабства.[719] Общий всем италийцам дух спекуляций удивительно благоприятствовал стараниям рабов. Многие хозяева приобретали раба, искусного в известном ремесле, с целью научить других молодых рабов. Дома богачей и людей среднего класса в Италии и Риме сделались школами искусств и ремесел. Таким образом парфюмер Митридата, сделавшийся сперва рабом, а потом вольноотпущенником некоего Лу-тация, открыл в Риме магазин и приготовлял там благовонные продукты уже не для царских наложниц, но для знатных римских дам.[720] По всей Италии у богатых и зажиточных людей были в качестве их рабов или вольноотпущенников кузнецы, столяры, ткачи, выделывавшие ткани или ковры, каменщики, живописцы, работавшие на господина или на публику, все более и более стремившуюся к роскоши. В деревне прежние эгейские и сирийские землевладельцы улучшали культуру винограда и оливок, обучали делать лучшие сорта масла и вина, выкармливать более старательно животных. Таким образом в италийском обществе возрастало разнообразие вкусов и привычек, разнообразие работ, искусств и ремесел.

Рабы — представители интеллигентных профессий.

Низший рабочий класс учителей грамматики и риторики также по большей части состоял из вольноотпущенников. Число этих учителей быстро увеличивалось вследствие распространявшегося в среднем классе стремления к просвещению.[721] Другие рабы пользовались слабостями или потребностями своих господ, у которых часто еще сохранялась италийская грубость: мужчины делались счетоводами, управляющими, дворецкими, советниками, библиотекарями, писцами, переводчиками, секретарями, посредниками, развратителями, женщины — наложницами и любовницами, становясь таким образом одновременно и слугами и господами своих владельцев. Дома знати, например Помпея, Красса, Цезаря, были подобны министерствам, где многочисленные вольноотпущенники и восточные рабы приходили на помощь своим господам; они организовывали для народа пышные празднества, вели корреспонденцию, счета, списки клиентов, семейные архивы.

В то самое время, когда столько чужестранцев являлось из провинции в Италию, большое число италийцев выселялось в завоеванные провинции. Как теперь маленькие колонии англичан и немцев основываются во всех частях света, так многочисленные италийские поселенцы жили тогда во всей средиземноморской области, не только в Греции и в провинции Азии, но и на едва завоеванных берегах Адриатического моря, в Салоне[722] и Лиссе,[723] в Нарбонской Галлии, в испанских городах — Кордове и Севилье;[724] в Африке — в Утике, Гадрумете, Тапсе;[725] в Антиохии и во всей Сирии, куда, вслед за легионами Помпея, последовало много искателей приключений и торговцев.[726] Везде эти италийцы занимались разнообразными предприятиями: они были армейскими поставщиками, откупщиками налогов, продавцами рабов и местных продуктов, директорами, вице-директорами, поверенными крупных откупных компаний, агентами богатых италийцев, имевших в провинции земли или деньги, также собственниками или арендаторами общественных земель, наконец, чаще всего ростовщиками. Эти люди, италийские бедняки, скоро становились на маленьких островах, в селениях, во второстепенных городах, куда их забрасывала судьба, живой частицей той единой и огромной души, которая из Италии распространяла по всем берегам Средиземного моря свою грозную жадность.

Они объединялись в клубы или ассоциации, регулируемые статутами и называвшиеся Conventus civium Romanorum. Они были естественной свитой и советниками правителей, без всякой подготовки посылавшихся в провинцию, нравов которой они не знали, и оканчивавших тем, что становились их бессознательными орудиями или их соучастниками. Они образовывали среди туземцев маленькую аристократию, гордую и дерзкую вследствие своего богатства, своего права гражданства и покровительства своих правителей. Подобно маленьким самодержцам, они пренебрегали туземными жителями, грабили их, смеялись над законами, хотя и делались по временам великодушными благодетелями.[727] Таким образом толпа побежденных и их победителей встречалась на больших дорогах империи, идя к различным целям. Одни шли служить своими руками, своими техническими навыками, своей хитростью, своими пороками, своим знанием; другие шли пользоваться и злоупотреблять своим могуществом, своими деньгами, своими законами, своим оружием со слепой гордостью господина, не видящего, какие сети скрываются иногда в покорности его слуг.

Старый Рим, бедный, скромный, маленький, полный рощ и лугов, где у патрициев были низенькие уединенные домики, отделенные друг от друга, подобно английским коттеджам, садами, и имевший только маленький квартал ремесленников,[728] теперь выходил за пределы своих старых стен. Беспорядок в постройках был не меньше беспорядка в умах. Повсюду теснились бесчисленные, высокие, как башни, доходные дома, жилища бедного простонародья, лепившиеся в самых крутых склонах или возвышавшиеся на самых высоких вершинах семи холмов;[729] большие сады, обширные дворцы, вытягивавшиеся посреди этой скученной бедности, уединенные, как души их гордых владельцев — всадников, купцов, генералов, обогатившихся войной и ростовщичеством, разорявших Африку, Азию и Европу. Однако Рим сохранял некоторые следы старого латинского города: необычные и весьма почитаемые храмы из изъеденного червями дерева, старые патрицианские дома латинского стиля, базилики и общественные памятники, украшенные грубыми этрусскими керамическими изделиями. Но старый строй погибал как в умах, так и во внешности. Остроумная и почти монастырская комбинация обучения и примера, взаимного надзора и дисциплины, сделавшая старую римскую знать госпожой мира путем усвоения в этой школе самоконтроля и ответственности, пришла в упадок и забвение. Подобно толпе вакханок, Рим, а из Рима Италию наводнили все прельщения роскоши, Афродита и Дионис, девять муз и греческая философия, зажигая везде страсть к богатству, власти, удовольствиям и знанию. Обширная империя едва помнила о своем маленьком начале, как Лукулл посреди блеска и изобилия, услаждавших в его вилле на Пинчио последние годы старого завоевателя Понта, с трудом, вероятно, припоминал свое прежнее существование, когда он был суровым, простым бедным юношей, гордившимся своей бедностью и шедшим на битву рядом с великим Суллой.

И к чему воспоминания и сравнения? Современники, бывшие одновременно зрителями и действующими лицами этой великой перемены, рассматривали ее как падение древних нравов, как зло, происходящее от неизлечимой слабости человеческой природы, ужасных успехов которого не могла удержать никакая сила. Но мы, имевшие более длинную и более зрелую опытность в человеческих делах, более способны судить об этой римской испорченности, прославившейся через ряд столетий благодаря жалобам и нападкам античных писателей. И только составив себе ясное представление об этом падении, мы можем понять, в чем состояла истинная природа римского империализма.