Двор Карла IV. Сарагоса - Бенито Гальдос

В таких гиперболических выражениях и с цветистостью, присущей поэтической речи, высказывал мой друг свою безмерную любовь к прекрасной Кандьоле, услаждая и волнуя воображение девушки, отличавшейся природной склонностью к подобным прикрасам. На мгновение они смолкли, но вдруг оба, а вернее, все мы втроем, вскрикнули и взглянули на башню, с которой тревожно донесся двойной удар колокола. В тот же миг черное небо прочертил огненный шар, оставлявший за собой короткий светящийся след.

— Бомба! Это бомба! — в страхе воскликнула Мария, бросаясь в объятия возлюбленного.

Страшный светляк стремительно пронесся над нашими головами, над садом и домом, озарив по пути башню, соседские крыши и уголок, где мы укрылись. Затем раздался взрыв. Колокол Новой башни снова зазвонил, его тревожный зов подхватили звонкие и глухие, пронзительные и робкие голоса других ближних и дальних колоколов, и мы услышали беспорядочный гул толпы, бежавшей по улицам.

— Эта бомба в нас не попадет, — успокоил Агустин свою милую. — Ты боишься?

— Очень, очень боюсь! — отозвалась она. — Правда, иногда мне кажется, что храбрости у меня хоть отбавляй. Я провожу ночи в молитвах, прося бога уберечь наш дом от огня. До сих пор — и в ту, и в эту осаду — беда миновала нас. Но ведь погибло столько несчастных, сгорело столько домов, принадлежавших честным людям, которые никому не делали зла! Мне очень хочется вместе с другими девушками ухаживать за ранеными, но отец не позволяет и сердится, когда я завожу об этом речь.

Едва она договорила, как из дома донесся глухой шум голосов сеньоры Гедиты и чем-то рассерженного дядюшки Кандьолы. Мы втроем, словно по приказу, забились в угол и затаили дыхание, чтобы не выдать себя. Затем голос скупца раздался уже совсем близко:

— Что вы делаете тут, сеньора Гедита, да еще в такой поздний час?

— Да разве уснешь, когда такой ужасный обстрел, сеньор? — ответила старуха, высовываясь из окна, выходившего на галерею. — Вдруг к нам пожалует сюда сеньора бомба и застанет нас в постели, а соседи сбегутся вытаскивать наши пожитки и гасить огонь… О, какой срам! Я не рискну раздеться, пока не закончится этот дьявольский обстрел!

— А дочь моя спит? — спросил Кандьола, выглядывая из окошка на другом конце дома.

— Спит у себя наверху, как сурок, — заверила его дуэнья. — Верно говорятся: невинный ребенок опасности не понимает. Девочка думает, что бомба — это вроде потешной ракеты.

— Увидеть бы отсюда, куда упал снаряд! — сказал Кандьола и высунулся из окна, вглядываясь в темноту поверх крыш соседских домой, не столь высоких, как его собственный. — Сверкает так, словно там пожар, только вот не разберу, близко это или далеко.

— Или я ничего не смыслю в бомбах, или эта упала у рынка, — отозвалась с галереи Гедита.

— Похоже, что так. Дай бог, чтобы они падали только на дома тех, кто отвергает капитуляцию и не желает положить конец стольким бедствиям!.. Если я не ошибаюсь, сеньора Гедита, пламя занялось где-то около Мясной улицы. Не там ли помещаются склады Продовольственной хунты? Ах, благословенная бомба, почему ты не упала на улицу Иларса, прямо на дом этого злодея и презренного вора!.. Сеньора Гедита, я, пожалуй, выйду на улицу да посмотрю, не упал ли этот сюрпризец на Иларсу, на дом Хосе де Монторья, этой чванной и наглой канальи, этого убийцы. Сегодня ночью я с превеликим усердием молил об этом деву Пилар, присноблаженных угодников и святого Доминго дель Валь и верю, что они, в конце концов, вняли моим молитвам.

— Оставьте прогулки до другого раза, дон Херонимо, — возразила старуха. — Ночь холодная, вас проберет до костей, а стоит ли получать воспаление легких ради одного лишь удовольствия увидеть, куда упала бомба? Довольно с нас и того, что она не долетела сюда. Если ядро не угодило сейчас в дом этого изверга и грубияна, то попадет в него завтра: у французов глаз наметан. Ложитесь-ка лучше спать, ваша милость, а я на всякий случай поброжу тут еще да покараулю.

Вняв благоразумным советам служанки, Кандьола отказался от своего намерения выйти на улицу: он закрыл окошко, удалился в глубь дома и до самого рассвета уже никому не мешал. Но влюбленные из боязни, что их услышат или застигнут врасплох, долго хранили молчание даже после его ухода. Прерванный диалог возобновился лишь тогда, когда Гедита явилась сообщить нам, что сеньор храпит, как простой крестьянин.

— Отцу хочется, чтобы бомбы падали на дом его врага, — начала Мария. — Я-то предпочла бы, чтобы они не падали вовсе, но уж если человек имеет право желать ближнему зла, то именно в таком случае, какой был с моим отцом, не правда ли?

Агустин промолчал.

— Жаль, что ты тогда ушел, — продолжала девушка. — Ты не видел, как этот человек, самый жестокий, злой и низкий из всех, что там были, свалил отца на землю и, ослепленный гневом, топтал его ногами. Но за это демоны будут так же топтать его душу в аду, правда?

— Да, — коротко ответил юноша.

— Днем, когда это кончилось, мы с Гедитой принялись лечить отца — он был весь в синяках от побоев. Отец лежал на кровати и, обезумев от отчаяния, корчился, кусал себе кулаки и сокрушался, что у него оказалось меньше сил, чем у его врага. Мы пытались утешить его, но он приказал нам замолчать. Затем он стал укорять меня — в такую он пришел ярость! — за то, что я вышвырнула на улицу деньги за муку; он страшно рассердился на меня и заявил, что уж если нельзя было получить больше, то не следовало бросаться тремя с лишним тысячами реалов; что я сошла с ума, что я мотовка и разоряю его. Мы так и не могли его успокоить. Под вечер мы снова услышали шум на улице и решили, что опять явилась та же шайка и тот же злодей, что в полдень. Отец вне себя от гнева порывался вскочить с постели. Я сперва очень испугалась, но потом взяла себя в руки, решив, что настало время доказать свое мужество. Я вспомнила тебя и сказала себе: «Если бы он был с нами, никто не посмел бы оскорбить нас». Шум на улице становился все громче, но я набралась храбрости, накрепко заперла двери и, упросив отца не вставать с постели, стала ждать. Гедита, упав на колени, молилась всем святым, а я перерыла весь дом в поисках оружия и, наконец, нашла большой нож. Обычно один вид его вызывал во мне ужас, но сегодня я решительно взялась за него. О, я была сама не своя, и мне даже сейчас страшно вспомнить об этом! При виде раненого я чуть не падаю в обморок; я пугаюсь и дрожу при первой же капле крови; и с трудом сдерживаю слезы, если на моих глазах бьют собаку; я муху — и ту не обижу, но в этот вечер, Агустин, когда я услышала шум на улице и мне показалось, что в дверь снова стучат, когда я ожидала, что передо мной вот-вот появятся те же люди… Клянусь тебе, если бы то, чего я боялась, действительно случилось, если бы в ту минуту, когда я была в спальне отца, у изголовья его постели, к нам вошел тот человек, который несколько часов тому назад избивал его, клянусь тебе, я бы тотчас же зажмурилась и, не колеблясь, вонзила ему нож в сердце.

— Замолчи, бога ради! — в ужасе вымолвил Монторья. — Ты пугаешь меня, Мария: когда я слышу такие слова, мне кажется, что ты собственными руками, своими божественными руками направляешь мне в грудь холодное лезвие. Твоего отца больше не тронут. Ты же убедилась, что весь этот вечерний переполох на улице ничем вам не грозил. Нет, ты не способна сделать то, о чем говоришь; ты женщина, притом женщина слабая, впечатлительная, застенчивая, которая не способна не то что убить человека, но даже обречь его на смерть от мук неразделенной любви. Нож выпал бы у тебя из рук — ты никогда не осквернишь себя кровью ближнего. Все эти ужасы — наш, мужской удел, мы с колыбели предназначены для борьбы, и оттого нам выпадает порою печальный жребий лишать людей жизни. Не говори больше об этом случае, Мария, не вспоминай о тех, кто оскорбил тебя. Прости их и, главное, не убивай даже в помыслах своих.

XVI

Пока они разговаривали, я приглядывался к Марии Кандьола. Во мраке ночи лицо ее казалось вылепленным из воска и ровным матовым цветом кожи напоминало слоновую кость. Ее темные глаза лучились, когда она поднимала их к небу. Черные зрачки, отражавшие, словно зеркало, чистый ночной небосвод, поблескивали в густой тени нашего убежища, как две светящиеся точки, которые то появлялись, то исчезали в зависимости от того, куда устремлялся ее взгляд. Странно было видеть мятежный порыв, который внезапно овладел этим нежным хрупким созданием, этим олицетворенном самой страсти, и преобразил все ее чувства, воодушевив девушку и вселив в нее мужество. Сладостное самозабвение, воркующий говорок (не нахожу более точного эпитета, чтобы выразить свою мысль) и тихое радушие, столь характерные для всего ее облика, никак не вязались с героизмом, проявленным ею при защите оскорбленного отца; однако, повнимательнее присмотревшись к девушке, нетрудно было понять, что это две стороны одной медали.