Айседора Дункан: роман одной жизни - Морис Левер

— Абсолютно полную.

— Вы разрешаете мне самой написать вашу статью и обещаете, что опубликуете ее, не изменив ни строчки?

Взяв лист бумаги и карандаш, она тут же, на углу стола, написала взволнованную хвалебную статью о Бауэре, начинающуюся словами: «Когда его пальцы легко касаются клавишей…»

На следующий день статья была опубликована, и коллеги Мэйсона осыпали его шутками по поводу внезапной любви к бедному Бауэру.

Бауэр был женат, и его супруга скоро заметила, что за духовной близостью с Айседорой скрывалась любовная связь. Узнав, что любовники собираются совершить совместное турне, она учинила скандал и пригрозила, что покинет Гарольда, если тот не откажется от поездки. После бурной сцены в присутствии Айседоры Гарольд решил остаться. Айседора уехала в Нью-Йорк одна…

В честь ее возвращения Зингер устроил большой праздник в «Шери», пригласив на него все высшее общество Нью-Йорка. На празднике присутствовало около трехсот человек. Вечер начался обедом, затем были танцы, а закончился он продолжительным ужином. Зингер проявил верх щедрости и подарил Айседоре баснословно дорогое бриллиантовое ожерелье. Она никогда не носила украшений и мало интересовалась драгоценными камнями, но, тронутая великолепием подарка, обещала Зингеру надеть ожерелье на праздник.

До конца ужина все шло хорошо. Рано утром танцы возобновились. Шампанское лилось рекой, и головы затуманились изрядно. В последнее время Айседора все чаще прибегала к спиртному: опьянение придавало легкости и смелости. Внезапно Айседорой овладели жажда мщения и желание взорвать это фальшивое общество условностей, показать всю грубость истинного мира, продемонстрировать тот публичный дом, какой скрывается под позолотой лепнины. Ее охватило безумное желание отдаться вульгарному ритму. Она схватила за руку молодого красавца, оказавшегося рядом, вытащила его на танцевальную дорожку и начала танцевать с ним хулиганское танго, какому научили ее в аргентинских притонах. Плотно прижавшись к бедру кавалера, она увлекала его в головокружительные спирали, запрокидывала тело, скользила с горящим взглядом в длинных шагах и сладострастных покачиваниях. Гости окружили их кольцом, глядя на танец с осуждением и испугом. Вдруг железная рука схватила Айседору за волосы, несколько раз стукнула головой о голову партнера и с силой отшвырнула в другой конец зала, где она, ударившись о стену, упала на пол. Оркестр замолчал. Бледный от ярости Зингер вылил на нее поток ругательств, как на последнюю уличную девку. Это было чересчур. Айседора, шатаясь, встает, срывает с шеи бриллианты и швыряет ему в лицо. Не долетев, ожерелье со звоном падает на мраморный пол и рассыпается. Зингер уже исчез, а испуганные гости расходятся в полном молчании. Айседора затуманенным взором обводит зал, пытается сделать несколько па танца, но ноги подгибаются, и она тяжело падает. Какой-то музыкант, проходя мимо, видит ее на коленях, лицо закрыто руками, рыдая, она жалобно стонет: «Лоэнгрин… Лоэнгрин…» Он подходит, поднимает ее и, взяв за руку, тихо говорит:

— Пойдемте, мадам, не надо здесь оставаться. Вам пора вернуться домой.

На следующий день Зингер уехал из Нью-Йорка, не оплатив колоссальный счет из отеля и расходы по школе. Она отнесла злосчастное ожерелье в ломбард, что позволило оплатить отель и на какое-то время выручить школу. Вскоре она продала горностаевое манто и чудесный изумруд, купленный Зингером у махараджи, разорившегося в казино в Монте-Карло. Все это принесло ей больше десяти тысяч долларов. С обычной своей нерасчетливостью она, едва получив эту сумму, снимает огромную дачу на Лонг-бич и приглашает множество своих друзей, в том числе знаменитого скрипача Изаи. В доме всегда полно народу. Звучит музыка, не прекращаются танцы на берегу океана, ночные праздники, морские прогулки и пикники. Бесконечные беседы сопровождаются возлияниями, головы идут кругом от грандиозных проектов и неосуществимых мечтаний.

В одно прекрасное утро она проснулась без цента в кармане. На деньги, вырученные от продажи манто и изумруда, можно было прожить около двух лет, но все улетучилось меньше чем за три месяца. Она возвращается в Нью-Йорк и начинает занимать, где только может. Лоэнгрин далеко. Долги растут. Кредиторы с каждым днем все настойчивее, а ангажементы все реже. Что делать?

В голову приходит мысль: продать дом в Мёдоне. На эти деньги можно прожить несколько месяцев, а там видно будет.

Но билет до Франции стоит дорого, а у нее нет и доллара. К счастью, ей позвонила Мэри Дести, только что вернувшаяся из Европы. Айседора делится с ней своими невзгодами.

— Кажется, у меня есть идея! — восклицает Мэри. — Мой друг Гордон Селфридж, хозяин универмага в Лондоне, завтра выезжает из Нью-Йорка в Англию. Если я попрошу его, думаю, он не откажется взять вам билет.

— Попробуйте. Я сейчас в таком положении, что самолюбие надо отложить в сторону. Верну ему деньги, как только смогу.

Селфридж галантно предлагает ей совершить поездку. Он очень доволен, что может оказать услугу артистке, которой он давно восхищается и не перестает следить за ее успехами. Во время путешествия она подпадает под очарование этого мужчины, так не похожего на всех, кого она знала до сих пор. У него завидное душевное равновесие, отменное физическое и моральное здоровье, ровный характер и такой вкус к жизни, что все ее прошлые любовники, в том числе Зингер, кажутся ей неврастениками по сравнению с ним. Ее восхищают его неиссякаемая веселость, ненасытный оптимизм, при том, что он не пьет ни капли спиртного. «Как ему удается быть счастливым просто от сознания, что он жив? — удивляется она. — Он, наверное, принадлежит к другой породе людей».

В Лондоне она обнаруживает, что для поездки в Париж не хватает денег. Снимает небольшую квартирку на Дьюк-стрит и шлет телеграмму за телеграммой парижским друзьям с просьбой о помощи. Ответа нет. Телеграф временно занят под нужды армии. И телеграмма Зингеру остается без ответа. С каждым днем Айседора чувствует, что падает в пропасть. Нет большего унижения для знаменитого артиста, чем нищета. Скольких знавала она актеров, а особенно актрис, когда-то обожаемых публикой, а теперь обреченных на нищету только потому, что в молодости они не смогли предвидеть превратностей возраста и капризов моды! Лучше умереть от стыда, чем прочесть в притворно-сочувствующем взгляде самодовольной посредственности плохо скрытое торжество над знаменитостью, когда-то вызывавшей столько зависти.

Сколько раз по ночам, сидя перед открытым окном в полной темноте из-за обязательного затемнения, следила она за воздушным налетом в надежде, что какой-нибудь самолет из вражеской авиации сбросит бомбу на ее дом и она погибнет под развалинами. Она следит за грозным рокотом бомбардировщика, летящего над городом на малой высоте и раздирающего темноту своими прожекторами. Думает о пилоте, одиноко сидящем в своей кабине и оглушенном ревом мотора. Своими пустыми, светлыми глазами со стальным отливом он всматривается во мрак ночи, следит за бледной линией горизонта и за прибором, бунтующем при малейшей воздушной яме. Она упорно думает об этом ребенке с ангельским лицом, затерянном в необъятном небе, сеющем смерть среди звезд.