Три грустных тигра - Гильермо Инфанте

— Знаешь, в чем твоя беда? — спрашиваю я Арсенио Куэррола, который хочет выйти из туалета, но не находит подходящего прохода.

— Ну, в чем?

— Ты устал вырастать и уменьшаться, взбираться, спускаться, бегать, а еще устал от того, что повсюду, куда ни плюнь, толкутся кролики и командуют.

— Какие еще кролики?

Он устремляет пытливый взгляд мне под ноги.

— Кролики. Они болтают и смотрят на часы и что-то все время устраивают и всем командуют. Современные кролики.

— Для белой горячки еще рано, для богов — уже поздно. Сильвестре, ебтвою. Кончай.

— Я серьезно говорю.

— Откуда знаешь?

— Мне Алиса сказала.

— Адела.

— Алиса. Это не та.

Но Бустер Куэ — почти что гений последнего слова. Он показывает на дверь, которую нашел-таки без посторонней помощи. На ней выцарапано сердечко. Со стрелой и инициалами (G/М), все как полагается.

— Реклама «Дженерал Моторс», — первым выпаливаю я.

— Нет, — стреляет он с бедра в яблочко, — путь к сердцу через кишечник.

Сказать ему сейчас или подождать еще? Может, он забудет свои повстанческие заскоки. Или уже забыл? Невроз. Осуществление ошибочных планов. Запудриваниемогзгов. Черт! Кто знает, ему ведь не слабо отправиться в Сьерру, Куэ — тот еще невротик. Выхожу, а он остается наедине со счетом, пусть раскуэшеливается. Мы сейчас в Сьерру? Снаружи — еще зеркала: море и пруд. Не давать ему смотреться в них, а то еще чего доброго свалится. Мальчишка швыряет плоские камешки в тихую воду, и они щелкают, планируют, прыгают, стукаются, подскакивают и наконец разбивают зеркало и исчезают в нем навсегда. У причала рыбак, не отбрасывающий тени, залитый светом, который Леонардо назвал бы вселенским, ловил с лодки. Выудил громадную, страховидную рыбину, чудище морское. Омерзительная рыба в моторной лодке. Кто ж это такая? Нарисовался Куэ. Он разговаривал сам с собой.

— Что случилось?

— What am I? A jester? A poor player[98].

A pool player?

— Да что случилось-то?

— Ничего, у нас в кармане не осталось ни гроша, как говорит д’Артаньян. Ни гроша, ни шиша, ни полушки. Ни цента. Зашибись.

— Что?

— Мы вылетели в трубу. Капут. Фини. Броукен. Нас обобрали. Я поскандалил с барменом. Все под себя гребут.

— Скажи лучше, работают локтями. Ортопедические метафоры.

— У тебя деньги есть?

— Немного.

— Как всегда.

— Да, как всегда.

— Не переживай. Ты в поле инерции бедности. Скоро все изменится.

— What are you? A sooth-sayer?[99]

— Perhaps, perhaps, perhaps[100]. Поется на музыку Освальдо Фарреса.

Иду к причалу.

— Арсенио, эта рыба как называется?

— А хрен ее знает. Я что тебе, натуралист? Натуралист на Рио-де-ла-Кот-Наплакал. Уильям Генри Куэ, он же Арсенио Хадсон. К вашим услугам.

— Что это за рыба? — спрашиваю уже у рыбака.

— Это не рыба, — встревает Куэ. — Это улов. Рыбы, как и люди, после смерти зовутся иначе. Вот ты Сильвестре, а помрешь, и — престо! — будешь труп.

Рыбак воззряется на нас обоих. Может, это сам Майк Маскареньяс?

— Это тарпон.

— Ватный тарпон, — уточняет Куэ.

Рыбак воззряется на него. Нет, это не Майк: вроде не бешеный и акул не ловит. Да и лагуна не тянет на Тихий океан.

— Не обращайте внимания, — говорю я ему, — он выпил.

— Нет, я не выпил. Я впил. Я это в зеркале заметил, смутно.

Рыбак собирает багры, гарпуны, снасти и удочки. Куэ внимательно изучает рыбу.

— Все, я понял. Это Зверь. Давайте ее перевернем, на другом боку, наверное, 666 написано. Зверь в фропиль, в профиль.

Я подхватываю его под руку, потому что он норовит споткнуться, рухнуть в воду или загреметь в кучу рыбы.

— Как ты считаешь, Сильвестре?

— Как ты считаешь, как я считаю? — отвечаю я, подражая Кантинфласу.

— Тебе не кажется, что это 666 — лекарство от венерических напастей? Пуля из волшебного серебра. Кол в грудь, сон днем.

— Ты, браток, по-прежнему пьян, — говорю я, все еще с кантинфласовским мексиканским акцентом.

— Вон этот вообще не просыхал…

— Панчо Вилья.

— Нет, твой тезка от музыки, Ревуэльтас, а смотри, чего понасочинял.

— Тогда не смотри, а слушай.

— Слушай, смотри, играй Сенсемайю.

Он принялся напевать, постукивать каблуком в доски причала. Гадюкуэ.

— Не хватает Эрибо, подыграл бы, — сказал я.

— Получился бы плачевный дуэт. А так я один плачевный.

Так оно и было. Но я ему не сказал. Иногда я умею быть тактичным. Он перестал приплясывать, я обрадовался.

— Сильвестре, в самом деле, не думаешь ли ты, что, если б знать, что наша судьба — стать навсегда, на веки вечные, вот этой дохлой рыбиной, мы бы изменились, не старались бы стать идеальными, а старались бы стать какими-то другими?

— Какой-то Тарпон Дориана Грея, — ответил я и почувствовал, как некстати. Таков уж он я: только что само понимание, а через секунду — бестактность. Что за характер: скорпион и лягушка, гений и образина, и т. д.

Он развернулся и зашагал. Вроде бы мы уезжаем. Как же так, этот пруд, эта лужа, эта фальшивая лагуна — наш предел ойкумены? Ан нет. Он дошел до другого конца причала и завел беседу с парнишкой, швыряющим камни. Куэ подсел совсем близко и то ли гладил его по голове, то ли шутливо трепал по уху. Демагогия. Диктаторы, матери и публичные люди всегда стараются показать, как хорошо они ладят с детьми и зверушками. Куэ способен приласкать и акулу, лишь бы нашлись свидетели. Он и чудище морское чуть не облобызал. Я едва различал его. Темнело во весь опор. Свет на скорости света летел во тьму. Полумрак, полубрак, брак. Я стал смотреть на Гавану. Над ней вроде бы висела радуга. Нет, облака, края облаков, пока еще расцвеченные солнцем. С причала моря было не видно, одно это зеркало — зеленое, синее, грязно-серое, а теперь почти черное. Город, однако, освещался не искусственным и не солнечным, а каким-то внутренним светом, Гавана сияла, лучистый призрак, почти что луч надежды в наступающей со всех сторон ночи. Куэ махал мне, подзывая; я подошел. Он показал мне камушек и сказал, что это она подарила, и тут только я понял, что это не мальчик, а девочка в шортах, которая уже шла прочь, оглядываясь, улыбаясь, чуть ли не подмигивая Куэ, медовым голосом благодарящим ее, и тут кто-то из темноты позвал: «Анхелита, иди скорей». Мне стало радостно и одновременно грустно, непонятно почему, и тут же я понял. Не люблю мальчиков, зато обожаю девочек. Я бы и сам не отказался поболтать с ней, она, наверное, забавная, почувствовать это вблизи. Теперь она уже уходила вместе с другой тенью. Отцом, надо думать.

— Гляди-ка. Там что-то написано.

Я не видел. Близорукий, слишком много читающий человек в сумерках всегда плохо видит.

— Я ничего не вижу.

— Бля, да ты слепнешь. Скоро кино сможешь смотреть только по памяти. — Я взглянул на него. — Прости, старик, прости, — тут же оговорился он, смутившись, и обнял меня за плечо. — Целовать не буду, ты не в моем вкусе.

Вот ведь человек.

— Кретина ты кусок, — сказал я.

Он рассмеялся. Знал эту невероятную кубинскую фразу. Ключ к закату. Это Грау Сан Мартин сказал: друзья мои, истинные друзья, Куба есть любовь; а то, что выше, он выдал в бытность свою президентом в речи, обозвал так политического противника. Батисту, само собой. Неужели человек убивает больше людей, чем время?

Мы побрели между пальмами, и я указал ему на Гавану, сверкающую, многообещающую городскую линию горизонта с небоскребами из извести, башнями из слоновой кости. Святой Христофор белый. Ее, а не город в Марокко и не рыбацкую деревушку на той стороне порта нужно было назвать Касабланкой. Я сообщил об этом Арсенио.

— Это выбеленные гробницы, Сильвестре. Не Новый Иерусалим, а Соморра. Или, если хочешь, Годома.

Не думаю.

— Но я люблю ее. Эту сочную белую спящую красавицу.

— Да не любишь ты ее. Да, это твой город. Но он не белый и не красный, а розовый. Это тепленький город, и живут в нем тепленькие. Ты тоже тепленький, друг мой Сильвестре. Ни холодный, ни горячий. Я и раньше знал, что ты не умеешь любить, а теперь понимаю, что и ненавидеть тоже не умеешь. Одно слово: писатель. Тепленький наблюдатель. С удовольствием сблевал бы тобой, да не могу, проблевался уже всем, чем мог. И, кроме того, ты все-таки мой друг, какого черта.

— И не забывай о духовном аспекте. Сейчас я Паганини, у меня волшебная скрипка, у меня бабки, капуста, башли, лавэ, бабло, тити-мити, любым из этих слов именуется ключ или Ключ.

— А как насчет убеждений? — глумится он. — У тебя что, совсем ничего святого? Have you no honor?[101]

«The best lack all convictions»[102], — процитировал я, и он не дал мне даже закончить: «While the worst are full of passionate intensity»[103], а сразу исправил:

— The Beast lacks all convictions, while the words are full of passive insanity[104]. Любишь «Второе пришествие»?