Сестра моя Каисса - Анатолий Карпов

В-третьих, у меня к этой истории несколько особое, не такое, как у других, отношение.

Ведь публику занимали в ней не столько шахматы, сколько то, что было вокруг, околошахматная клубничка и горчичка, – а мне это всегда представлялось пошлым. И Каспарова с его словесным зудом, с его очевидной потребностью снова и снова возвращаться к эпизодам нашей борьбы, я могу понять. Ведь у него, по сути, ничего, кроме этого, и не было. Только борьба со мной, только недоумение, отчего я никак ему не уступлю, никак не сдамся, не отойду в сторону, чтобы он наконец-то уселся на шахматном троне свободно и удобно, не чувствуя под боком моих острых и твердых локтей.

Я иногда представлял, как он молится перед сном: «Господи! Дай силы Карпову, дай ему мужество, чтобы он не отступился от нашей борьбы. Пусть его не утешат марки, пусть не удовлетворит его депутатская деятельность, пусть он не знает покоя и находит в своем сердце отвагу снова и снова выходить на поединок со мной, пока ты, Господи, не найдешь ему достойной замены, пока не подыщешь мне другого конкурента, который будет достаточно ярким и интересным, чтобы наш поединок смотрелся увлекательно, но и не слишком сильным, чтобы я, Господи, выходил на него без страху и всегда мог его поколотить…» Это же так понятно! Каспаров интересен лишь до тех пор, пока рядом есть я. Он интересен лишь на моем фоне. В своей отчаянной борьбе со мной.

А у меня – совсем иная ситуация. Историю не изменишь; при моем спортивном попустительстве, при моей славянской лени и расхлябанности Каспаров стал чемпионом мира, хотя в общем-то не должен был бы им стать. Я признаю, что отнесся (и теперь отношусь) к нашему единоборству без должной ответственности. Он – чтобы меня победить – выжал себя всего; и не только себя – всех, кто только мог принести ему хоть малейшую пользу, он выжал досуха; и все это бережно, не уронив ни капли, вылил на свою чашу весов. А я так и не смог по-настоящему собраться на борьбу с ним. Ни в первом матче, когда, ведя 5:0, выпустил его из-под пресса, ни в четвертом, севильском, когда до возвращения чемпионского титула мне осталось совсем малое: одну партию, только одну! свести к ничьей, доказать в этой партии, что я всегда при желании могу спокойно выстоять против него, – и я опять чемпион мира. Так нет же, я умудрился сыграть ее спустя рукава, и, хотя Каспаров играл в ней посредственно, несколько раз давал мне реальные шансы уползти на ничью, я ни одним не воспользовался. Как говорит Корчной, бывают такие дни, когда лучше вовсе не садиться за доску.

Вот уже шесть лет я пытаюсь разжечь в себе злость к нему, чтобы собраться, слиться в монолитный биток – и нанести хоть раз полноценный удар. Не могу. Неинтересно. Ну не интересен он мне – и все. Каждый раз, перед тем как сесть с ним за доску, стоит мне вспомнить, что он сейчас начнет исполнять театральное действо по написанной им дома партитуре (а он некоторые партии доводит в домашних анализах чуть ли не до финала), будет изображать глубокую задумчивость, терзания, колебания, хотя знает каждый ход заранее и во время игры разве что проверяет себя… Разумеется, этот спектакль играется не для меня – Каспаров понимает, что я знаю ему цену, – а для публики, и все же я не могу справиться с досадой, что вынужден во всем этом участвовать…

Так что же прикажете в этой книге описывать? Опять сплетни? Или пикироваться по принципу «сам такой»? Или снова и снова жаловаться на судьбу, которая не дала мне суперстимула в виде единоборства с Фишером, не дала мне подняться до себя, поэтому я и работаю во второй руке, по сопернику, делаю не все, что могу, а ровно столько, чтобы победить? И ведь Каспарова тоже регулярно бью, но в самый последний момент не хватает вот этой концентрации, максимальной мобилизации – ну хотя бы на одну партию! на последнюю точку!.. Имей я в прошлом поединок с Фишером, мой средний – впрочем, нет, не средний, – мой боевой уровень (я в этом уверен!) был бы на порядок выше. Однажды достигнув его и овладев им, я бы легко достигал его при первой необходимости. Уровень, который за доской, во время партии для Каспарова совершенно недостижим. Но теперь я уже знаю наверняка, что и сам к нему никогда не поднимусь. И мне порой бывает обидно, что Каспаров получил свой стимул для совершенства, для своей суперигры – получил меня и мою игру, а у меня этого так и не было и уже никогда не будет.

Я долго размышлял, отчего так случилось: столько матчей мы сыграли с Каспаровым, столько лет уже прошло, – а я так и не собрался написать об этой борьбе. И только недавно понял: нет потребности. А нет потребности – потому что нет вопросов. Все понятно. По крайней мере – сейчас. Может быть, когда-нибудь эта потребность возникнет, может быть, даже это случится очень скоро, – не знаю. Сейчас ее нет.

Прежде у меня было иное отношение к около-шахматной литературе. Мне было интересно рассказать, как разворачивался сюжет. Потом меня больше стали занимать подспудные силы, подводные течения – психология борьбы. Очевидно, это диктовалось самой жизнью. Ведь прежде я играл против фигур, теперь – стал учитывать личность соперника. Но прошло время – и я все больше стал задумываться не о том человеке, который сидит за доской напротив меня, а о себе. Вдруг я понял, что о себе я знаю гораздо меньше, чем полагал, меньше даже, чем о соперниках (о них мне и не нужно много знать – лишь сильные да слабые их стороны; ну, и кое-какие склонности и привычки). Я понял, что пока не разберусь в себе, я буду снова и снова повторять все те же ошибки; что пока не разберусь в себе – я никогда до себя не дотянусь.

Эта задача оказалась настолько сложной и настолько интересной, что все прежние потеряли в цене. И если бы я все же засел за книгу о борьбе с Каспаровым, она была бы только об этом – о себе. О невоплощенной мечте реализовать себя. Об этой извечной драме всего рода человеческого.

Вы спросите: так в чем же дело? Цель – есть, материала – прорва, пиши!..

В том-то и беда, что материал не тот. Шахматный – богатейший; порою – исключительно богатый; а вот человеческий – надо признать – дешевый, и в этом, разумеется, есть немалая доля и моей вины.

Причина? – ее нетрудно разглядеть. Как бы я ни старался, как бы ни вглядывался в свое единоборство с Каспаровым, никуда мне не деться от ощущения, что все это уже было в моей жизни, было! – и теперь повторяется по второму кругу. Только если прежде – особенно в первых двух матчах с Корчным – я воспринимал это как титаническую борьбу, то теперь сюжет возвратился ко мне в удешевленном варианте, и я воспринимаю его как пародию на пережитые прежде чувства и страсти, как базарную потасовку.

Повторяю: эта книга – обо мне, о развитии и странствиях моей души; это – попытка в себе разобраться, себя понять, назвать свою цену всему, что находилось во мне и окружает меня. Поэтому сюда попало лишь то, что оставляло след в моей душе, сколь бы незначительным оно ни казалось для постороннего взгляда. Этой книгой я не пытался удовлетворить досужее любопытство сторонних наблюдателей, я отвечал только на собственные вопросы. Так почему же в конце ее я должен себе изменять? Почему должен рассказывать о том, что мне неинтересно?