Тихий омут - Ирина Волчок

— Ты чего это делаешь? — возмутился он. — Ты как себя ведешь, а? Ты зачем одеваешься? Тебе что, холодно?

И потащил с нее халат.

— Мне жарко, — бездумно пробормотала она, начиная опять раскаляться и плавиться в его руках. — Ты как утюг горячий… Я хотела под душик, под холодненький, но там розы…

— Ой, правда, — спохватился Сашка и выпустил ее из рук. — Я забыл совсем… Сейчас я их выну. У тебя ведра какие-нибудь есть? А, да, я же вазу принес… нет, одной вазы не хватит. Ищи ведра. Или банки. Или кастрюли. Побольше.

Он стал вылавливать из воды розы и складывать их в букет, при этом, вполголоса критикуя природу, которая зачем-то снабдила такие красивые цветочки такими подлыми колючками. Вера минутку с интересом послушала, сочувственно угукая, но при этом, улыбаясь, и потопала в кухню искать ведра, банки и кастрюли. Побольше. Но найти ничего не успела, потому что через пять секунд в кухне появился Сашка, встревоженный и удивленный.

— Ты, почему от меня бегаешь? — с тревожным удивлением спросил он, сунул букет роз в мойку и выхватил из рук Веры халат, который она опять собиралась надеть. — Ты зачем ушла?

— За банками, — виноватым голосом ответила Вера и начала потихоньку смеяться, уткнувшись носом в его горячую, как утюг, грудь. — И за ведрами… Ты же сам меня прогнал.

— Я?! — Сашка крепко обхватил ее и потащил из кухни. — Наверное, я бредил. Наверное, у меня температура.

— У тебя температура, — подтвердила она. — Миллион градусов. Или даже два. Больной, соблюдайте постельный режим.

— Ладно, — с готовностью согласился Сашка. — Где у тебя постель?..

Розы по банкам и кастрюлям они рассовали во втором часу ночи. Тогда же Сашка вспомнил и о подарке, который принес Вере.

— По-моему, это мужские часы, — с сомнением заметила Вера, наблюдая, как Сашка пытается затянуть ремешок часов на ее запястье потуже.

— Это швейцарские часы, — с гордостью возразил Сашка. — Водонепроницаемые. И противоударные. И пыленепроницаемые тоже. И пуленепробиваемые. А то носишь что попало, а после каждого заплыва часы в речку выбрасываешь. Уже всю речку своими часами замусорила… Нет, на руке болтаются. Что у тебя за руки?! Ты что, не можешь потолстеть хоть чуть-чуть? Килограммчиков на двадцать хотя бы. Надо тебя подкормить немножко.

И они пошли к столу с так и не убранными остатками праздничного обеда немножко подкормиться. Долго подкармливались, сначала — праздничным обедом, потом — чем-то из банок и пакетов, которые принес Сашка. Но потолстеть настолько, чтобы часы сидели на запястье плотно, Вере так и не удалось, и пришлось их надеть на щиколотку левой ноги. На ноге часы сидели как влитые, но совершенно без толку — на таком расстоянии Вера не могла разглядеть, который час…

— А какая тебе разница? — удивился Сашка. — У тебя же все равно отпуск. Часом больше, часом меньше, подумаешь… Время — вообще понятие относительное. По-моему, вот сейчас — самое время испытать часы на водонепроницаемость. Ванну я освободил, так что можно и под душик. А?

И он потащил Веру под душик — испытывать часы на водонепроницаемость. Испытания заняли еще сколько-то относительного времени, так что уснули они только почти под утро. Сквозь сон Вере чудилось, что Сашка о чем-то ее спрашивает, а она что-то ему отвечает, пару раз она просыпалась от собственного смеха во сне, а, просыпаясь, слышала Сашкин смех, но он смеялся, не просыпаясь, и она опять засыпала, ощущая у себя под лопаткой тиканье часов на Сашкиной руке, а на щиколотке — тиканье часов, которые он ей подарил. Слух у нее был, как у кошки.

А потом она совсем проснулась — от страха. Сашкины часы не тикали у нее под лопаткой, Сашкины горячие руки не обнимали ее так, будто срослись с ней, и вообще Сашки рядом не было. И холодно было. Вера лежала, каменея от холода, и боялась открыть глаза, и ждала боли от разлома слитка, и, наверное, в конце — концов, дождалась бы — невроз же. Или психоз. Но тут Сашка сказал:

— Ты ведь уже проснулась, да? Чего притаилась? Проснулась, проснулась, я же чувствую, не притворяйся.

— А как ты чувствуешь? — спросила она и открыла глаза.

Сашка сидел на краю кровати и обеими руками держал перед собой фигурку звериной Аэлиты. Оглянулся на Веру, растерянно похлопал глазами, неуверенно ответил:

— Как чувствую… Откуда я знаю? Чувствую — и все. Но ведь правильно, да? То-то… Откуда у тебя эта вещь? Я фотографии похожих работ в одном журнале видел. С выставки какой-то. Очень хороший художник. Не так давно появился. Костя говорит, что на аукционах за него бешеные деньги дают. Только я имя забыл…

— Генка, — сказала Вера спокойно. Нет, правда, совершенно спокойно, никаких эмоций не было, даже раздражения. — Его имя — Генка Потапов. Бывший одноклассник. Это он мне подарил, давно, еще после девятого класса.

— А я думал, что это просто совпадение — сходство такое… — Сашка бережно поставил звериную Аэлиту на столик перед зеркалом и опять обернулся к Вере. — У него каждая работа — это ты… Я тогда еще подумал, что в жизни таких не бывает… Что мечтал человек — вот и вырезал свою мечту… Как же он тебя любит!.. Ай-я-яй… У него же ничего больше в жизни нет…

— Да все у него есть, — почти спокойно возразила Вера. Раздражение уже стало просыпаться. — И жена у него есть, и дети… И мать, и сестры, и новый дом, и успех, и деньги… И очередь за его деревяшками на пять лет вперед.

— А злишься чего? — с интересом спросил Сашка и улегся рядом, уже привычно тесно обнимая ее и заглядывая ей в глаза. — Э-э, да ты чего-то сильно злишься… Рассказывай.

Вера тоже уже привычно обняла его и стала рассказывать. Все-все. И как мама плакала, глядя на свою новорожденную уродливую дочку. И как она привыкла жить среди нормальных детей, хотя привыкнуть к этому невозможно. И как у нее оказались выдающиеся способности почти во всех видах спорта, а друзей все равно не оказалось. И как на соревнованиях по спортивным танцам она занимала первые места только потому, что выступала в маску, а по прыжкам в воду — в огромных очках-консервах. И как в девятом классе в одночасье обнаружилось, что она красавица, и бабушка пыталась загримировать ее под Нинку Сопаткину, но ничего не получилось, через пару дней все заметили, какая Вера красавица, и Генка тоже заметил. И как он прятался в кустах на том берегу Тихого Омута, сидел неподвижно часами, пока она прыгала в воду с расколотой молнией старой березы и плавала от берега к берегу под присмотром физрука с вечным хронометром в руке. И как физрук каждый четверг ездил искать потенциальную жертву в районную администрацию, и тогда Вера плавала без его присмотра. И как переплыла на тот берег, где прятался Генка, и сказала: «Я тебя вижу», и Генка вылез из кустов и пополз к ней на коленях, и сказал, что она Аэлита, и они долго-долго лежали на траве, обнявшись почти вот так же, и Генка все говорил и говорил, что она Аэлита, что не такая, как все… И как на следующий день она услышала, что Генка говорил Кирюхе, теть-Катиному сыну. И как она сломала ему руку, за что его мать до сих пор ей благодарна… И как потом прыгала и прыгала в омут головой, мечтая утонуть, но утонуть не сумела, зато сумела один раз достать до дна Тихого Омута, захватывая горсть придонного ила и какой-то камешек — так, ерунда, ничего особенного, просто обломок булыжника, даже не обкатанный как следует, потому что никакого течения в Тихом Омуте сроду не было. И как тогда же она решила, что никто никогда не узнает, как она мечтала утонуть из-за какого-то идиота, и даже не из-за него самого, а из-за его идиотских слов. И как потом ей много-много раз хотелось умереть из-за идиотских слов каких-нибудь других идиотов, и чтобы этого никто не заметил, она научилась врать по любому поводу и вообще без повода, загонять идиотов на крутой каменистый склон или даже в речку, а в крайних случаях — ломать им челюсти, вывихивать руки и попадать ручкой швабры в солнечное сплетение. Но это — когда уже совсем достали… Она не кровожадная, совсем, совсем наоборот! Она не любит войны, даже выяснения отношений не любит, она никогда ни с кем не ссорится, даже с Тосечкой Болдыревой, даже с Мириам, даже с полу-Дюжиным! Ее абсолютно все считают тихой, скромной и почти робкой, даже тёзка, а тёзка кое-что понимает в людях, она профессиональный психолог очень высокого класса… И никто не догадывается, как Вере иногда хочется оборвать щупальца у очередного идиота, чтобы не размахивал ими в непосредственной близости от нее, идиот, чтобы не совался впредь со своими идиотскими предложениями, от которых она не должна отказываться, чтобы не таращил на нее свои пластмассовые пуговицы… Она хочет, чтобы ей не мешали жить — и все. Она хочет жить, как живут все, как живет Тайка Петрова, например, на которую никто не смотрит, кроме собственного мужа… Или жить даже как тёзка, хотя жить как тёзка тоже довольно утомительно… Но, по крайней мере, на тёзку обращают внимание только тогда, когда она сама этого хочет, и только те, кого она выбирает. И о тёзке ничего не болтают за спиной, тем более — не говорят гадости в лицо, и по улицам за ней не бегают… Все девочки хотят быть необыкновенными красавицами. Она всю жизнь хотела быть обыкновенной. Когда была уродливым пришельцем — хотела быть обыкновенным человеком, самым обыкновенным, просто чтобы никто не смотрел с ужасом. Когда стала красавицей — хотела быть обыкновенной, как все девочки в классе, чтобы никто не смотрел пластмассовыми пуговицами…