Жить дальше - Роберт Сойер

Сара так же хорошо помнила другую катастрофу шаттла, в 2003, когда «Колумбия» развалилась при входе в атмосферу.

Оба раза она была раздавлена горем, и хотя смешно сравнивать одну трагедию с другой, она помнила, что сказала Дону после второй: что она бы предпочла быть на «Колумбии», а не на «Челленджере», потому что люди на борту «Колумбии» погибли в конце миссии, на обратном пути. Они прожили достаточно долго, чтобы увидеть, как сбывается мечта всей их жизни. Они побывали на орбите, они парили в невесомости, они созерцали чудесные, непредсказуемые, гипнотические виды голубой Земли. Астронавты же «Челленджера» погибли через несколько минут после старта, так и не добравшись до космоса.

Если тебе суждено умереть, лучше умереть после достижения своей цели, а не до. Она прожила достаточно долго, чтобы стать свидетелем получения первого сигнала со звёзд, чтобы откликнуться на него и получить ответ, чтобы вступить в диалог, пусть и очень короткий. Так что сейчас уже после. Пусть предстоит ещё много всего, частью чего она тоже хотела бы быть, всё равно это будет уже после. После очень и очень многого. Она подняла стилус, чтобы закончить своё письмо, и в этот момент на дисплей датакомма упала слеза, увеличивая оказавшиеся под ней символы.

Как умирают в эпоху чудес? Зарождающиеся инсульты и инфаркты легко обнаружить и предотвратить. Рак легко излечить, так же как болезнь Альцгеймера и пневмонию. Несчастные случаи всё ещё случаются, но когда за тобой присматривает МоЗо, они очень редки.

Но тело по-прежнему изнашивается. Сердце слабеет, нервная система запинается, катаболизм опережает анаболизм. Это не так драматично, как аневризма, не так болезненно, как тромб, не так длительно, как рак. Это медленное погружение во тьму.

И именно это происходило, шаг за крошечным шагом, с Сарой Галифакс, пока…

— Мне что-то нехорошо, — сказала она однажды утром очень слабым голосом.

Дом мгновенно оказался рядом с ней. Она сидела на диване в гостиной; Гунтер принёс её вместе с креслом сверху где-то час назад. Робот подскочил к ней почти так же быстро, считывая её жизненные показатели с помощью встроенного сканера.

— Что это? — спросил Дон.

Сара сумела выдавить из себя слабую улыбку.

— Это старость, — сказала она. Потом замолчала и несколько раз вдохнула и выдохнула. Дон взял её за руку и посмотрел на Гунтера.

— Я вызову доктора Бонхофф, — сказал робот; его голос был печален. В самом конце жизни вызовы врача на дом снова входят в моду; нет смысла отводить больничную койку под того, у кого нет надежды на улучшение.

Дон осторожно сжал её руку.

— Помни, о чём мы договаривались, — сказала она тихим, но твёрдым голосом. — Никакого геройства. Никакого бессмысленного продления жизни.

— Она не доживёт до завтра, — сказала доктор Татьяна Бонхофф после того, как в течение нескольких часов обследовала Сару. Бонхофф была широкоплечей женщиной под сорок с коротко остриженными волосами. Они с Доном вышли из спальни и стояли сейчас в кабинете с выключенным компьютером.

Он почувствовал резь в желудке. Саре обещали ещё шесть или семь десятилетий, и теперь…

Он схватился за стенографическое кресло и неуверенно опустился в него.

И теперь у неё нет даже шести часов.

— Я дала ей болеутоляющее, но она останется в сознании, — сказала доктор.

— Спасибо.

— Я думаю, вам следует позвонить детям, — мягко напомнила она.

Дон вернулся в спальню. Карл был по делам в Сан-Франциско; он сказал, что вылетит первым же рейсом, но даже в этом случае он не успеет в Торонто до утра. И Эмили тоже не было в городе — она помогала подруге готовить загородный дом к зиме; сейчас она изо всех сил спешит назад, но будет не раньше чем через четыре часа.

Сара лежала посередине кровати, положив голову на подушки. Дон сидел на краю кровати и держал её за руку; его гладкая кожа разительно контрастировала с её, морщинистой и дряблой.

— Эй, — тихо сказал он.

Она слегка наклонила голову и выдохнула; звук выдоха напоминал то же самое слово, сказанное в ответ.

Она некоторое время молчала, потом сказала тихо:

— Мы всё сделали правильно, да?

— Ещё как, — ответил он. — Двое отличных детей. Ты была чудесной матерью. — Он сжал её руку чуть-чуть сильнее; она выглядела такой хрупкой, а на тыльной её стороне виднелись синяки от игл, которые сегодня в неё втыкали. — И чудесной женой.

Она улыбнулась — слабо, насколько позволяло её ослабленное состояние.

— А ты был чудес…

Он перебил её, не в силах слышать этих слов.

— Шестьдесят лет, — вырвалось у него, но и это, как он тут же осознал, касалось их брака.

— Когда я… — Сара запнулась, вероятно, колеблясь между «умру» и «уйду», и выбрала второе. — Когда я уйду, я не хочу, чтобы ты слишком долго грустил.

— Я… я не думаю, что смогу с этим что-то поделать, — тихо ответил он.

Она почти незаметно кивнула.

— Но у тебя будет то, чего ни у кого раньше никогда не было. — Она сказала это без сожаления, без горечи. — Ты был женат шесть десятков лет, но у тебя будет даже больше для того, чтобы примириться… примириться с утратой супруги. До сих пор ни у кого, кто был женат так долго, не было такой возможности.

— Десятилетий не хватит, — сказал он, и его голос дрогнул. — Столетий не хватит.

— Я знаю, — сказала Сара и повернула запястье так, чтобы сжать его руку — умирающий утешает того, кто остаётся жить. — Но нам повезло, что мы так долго прожили вместе. Билл с Пэм и близко столько не прожили.

Дэн никогда в жизни не верил в подобную чепуху, но сейчас он почувствовал присутствие брата — его дух уже витал в этой комнате, должно быть, готовый сопроводить Сару в её путешествии.

Сара заговорила снова, хотя слова давались ей с трудом.

— Нам повезло больше многих.

Он на секунду задумался над этим. Возможно, она права. Вопреки всему, она, должно быть, права. Как это он думал тогда, в день шестидесятой годовщины их свадьбы, когда дожидался прихода детей? Это была хорошая жизнь — и ничто, случившееся с того дня, не в силах было этого отменить.

Она затихла на некоторое время, просто глядя на него. Наконец, слегка качнула головой.

— Ты сейчас такой же, как в день нашей первой встречи, столько лет назад.

Он отрицательно мотнул головой.

— Я тогда был толстый.

— Но твоё… — она поискала слово, нашла: — Жизнелюбие. Оно такое же. Всё такое же, и… — Она дёрнулась, по-видимому, ощутив укол боли достаточно сильный, чтобы пробиться сквозь лекарства, которые дала ей Бонхофф.