Ливиец - Михаил Ахманов

Пекрур меня ценил. Не только из-за родственных уз, соединявших нас (он приходился двоюродным братом моему отцу), не из-за войска, которое я мог бы выставить ему в поддержку, а по причине личных достоинств. Пему считали лучшим бойцом в Нижнем Египте, и эта слава была заслуженной: рост, телесная мощь и боевая выучка делали его таким же опасным, как разъяренный лев. Обычаем этого времени являлись поединки, поводом к коим могло быть резкое слово, неподобающее место за столом, пустая похвальба или другое событие, не важно какое, но позволявшее поднять секиру. На счету Пемалхима были победы во множестве схваток, единоборств и междоусобных битв и устоявшаяся репутация великого воина. Очевидно, я поддержал ее во время похода за реликвией Инара – связываться со мной боялись. Для вождя Востока я был последним доводом, когда он пытался мирно разрешить какой-то спор: если угроза встретиться с Пемой один на один не помогала, то объявлялась война.

Но случаев таких я не припомню. Мендесцы притихли, царевич Анх-Хор, забыв о бранных подвигах, сидел в Танисе, правители Буто и Саиса не посягали на наши владения, а то, что творилось на юге, за Мемфисом, в городах и номах, где правили жрецы, было слишком далеко от нас и вроде бы не таило угрозы. Текло время, текла великая река, источник процветания и жизни. Год за годом она разливалась в урочный час, затапливая землю бурыми водами, оплодотворяя ее, потом сжималась, отступала от берегов, оставляя поля, покрытые илом и грязью. Злаки тянулись к солнцу, ветви деревьев склонялись, отягощенные плодами, люди трудились, дети росли, превращались в землепашцев или воинов, ветераны старели.

Потом пришли ассирийцы.

Помню день, когда Пекрур приехал ко мне. Он был мрачен, но ни в лице, ни в голосе ни следа растерянности – вождь Востока уже встречался с ассирийцами, пускал им кровь. Дрался с ними во время прошлого нашествия, бежал от неприятельских армий в пустыню, а когда они ушли, вырезал со своими бойцами все ассирийские гарнизоны в южной Дельте. Мне уже было известно, что в тех боях и юный Пемалхим принял крещение кровью и удостоился славы. Отец его погиб в стычке под Бубастисом от ассирийского меча.

Сильные люди ассирийцы. Остры их клинки, крепка броня, но крепче воинственный дух и уверенность в собственной мощи. Их тысячи и тысячи; подобно железной саранче налетают они на плодородные земли, рушат стены городов, бьют и режут защитников, рубят деревья, топчут поля и не щадят никого, ни старого, ни малого. Пустыня остается после них; обугленные руины, засыпанные каналы, реки крови и трупы, трупы, трупы… У одних вспороты животы, другие расчленены на части, третьи сварены в котлах, или сожжены, или висят на кольях, или закопаны в землю живьем. Тяжела смерть от ассирийской руки… Жестокие люди! Может, и не люди вовсе.

Пекрур сидел передо мной в почетном кресле, и морщины на его лице были глубокими, как крепостные рвы. Долго сидел, пил вино, молчал и, наконец, молвил:

– Шакалы воют на развалинах Мендеса. С Урдманы сняли кожу, и голова его торчит на шесте. Тахос бежал. Петубаст с сыном своим Анх-Хором подвешены в клетках на стене Таниса. Их жены и дети целуют следы ассирийских сандалий. Их слуги и воины – в царстве Осириса.

Радости в голосе вождя Востока не было. Что я мог ему сказать? Только одно:

– Необъятны земли Западной пустыни…

Пекрур кивнул.

– Воистину необъятны, и дороги в них неведомы ханебу. Пусть идут! Пусть идут за нами в пески! Когда подует ветер, познают они вкус смерти на своих губах!

Потом произнес:

– Мои люди уже собрались. Добро навьючили на ослов, ослов согнали к пристани, где поджидают барки, чтобы переправиться на западный берег. И Петхонс собрался, и Сиб, и Охор, и другие… Готов ли ты, сын мой?

– Готов, – ответил я. – Караван с детьми и женщинами и со святой мумией Инара уже плывет через Хапи. А я… Я возьму оружие в руки и готов!

– Есть ли у тебя сорок воинов, сын мой Пема?

– Столько наберется, хотя после прошлого похода дружина моя поредела.

– Я добавлю тебе еще сотню. Отправишься последним и сделаешь так, чтобы ханебу, порождения Сетха, нас не нашли.

– Не найдут, отец мой.

Через тринадцать дней, в пустыне за Мемфисом, я сцепился с отрядом ассирийцев, который преследовал нас, и был убит случайной стрелой. Она попала мне в висок.

23

Боль – частый спутник возвращения. Когда останавливаешь сердце и уходишь по собственной воле, ее нет, но это, к сожалению, бывает редко. Те из нас, кто изучает Эру Взлета или Большой Ошибки, имеют шанс дожить до старости, продлить свою работу на десятки лет и пересечь без боли океан пространства-времени, который отделяет их от родной эпохи. Но у исследователей древности ситуация иная; мир в ту пору был жесток, жизнь коротка и конец ее полон мучений.

Не плоть, оставленная в прошлом, но разум помнит эти муки…

Если не считать подобной неприятности, я бы отнес возвращение в собственное тело к счастливым событиям. Тело – жилище души, но в прошлом даже у великих душ эта обитель была так себе, не очень пристойного вида, подверженная разрушению и тлению, не говоря уж о недугах. Но в нашу эпоху этот несомненный парадокс исчерпан: тело бессмертно, как и душа. Можно сказать, что мы исправили ошибку природы – несоответствие между телом и духом. Дух – или, если угодно, наш разум, наша индивидуальность, наше «я» – рассчитан на гораздо большие сроки, чем семь или восемь десятилетий, из коих третью часть, а то и дольше, он заключен в дряхлеющей плоти, которая поражена болезнями. Такое явное несоответствие духовного и телесного всегда раздражало человека, но также служило намеком на неизведанные еще возможности, знание коих позволит установить гармонию души и тела. Было бы странным считать, что существо, наделенное столь протяженным во времени разумом, обречено на краткую жизнь; скорее, этот недолгий период всего лишь аванс, выданный природой для исправления ситуации. Так оно и получилось.

Как хорошо вернуться в свое тело! Сильное, неутомимое, вечно молодое, не знающее болезней! Но голова… Голова просто раскалывается от боли…

Я лежал в хрустальном саргофаге в одном из приемных покоев Евразийской базы. Внешняя стена, тонкая перегородка из оксинита, была сдвинута, свежий летний ветер холодил кожу, и слышались пронзительные вопли чаек. Голубое небо в проеме стены, молочно-белый потолок с блестящим глазом кибердиагноста, мягкое тепло от днища саргофага… Я прибыл. Прибыл домой.

Если бы только не эта боль в виске!

Повинуясь моему желанию, воздух над саргофагом начал сгущаться, стал непрозрачным, превратился в зеркало. Так и есть – жуткий рваный шрам над левым глазом, в месте, куда поразила стрела… Инерция психики, мнемоническое эхо… Тави перепугается…

Зеркало исчезло. Знакомое лицо склонилось надо мной.

– С прибытием, Ливиец, – произнес Давид. – Что на этот раз?

Я откашлялся. Голосовые связки повиновались еще с трудом.

– Стрела… прямо в висок… больно…

– Помочь?

– Будь так добр…

Наши координаторы, по давней традиции, превосходные медики. Конечно, я сам бы мог справиться с болью и багровой отметиной на виске, но так приятно, когда тебе помогают… Дружеское бескорыстное участие – то, чего так не хватает в прошлом. Там меня или ненавидели, или боялись, или почитали, и только Дафна дарила любовь. Но даже для нее я был не только возлюбленным, а и еще господином. Господин… семер… хозяин… Какие мерзкие слова!

Пальцы Давида на виске, от них струится жар, словно над моим лицом вспыхнуло крохотное солнце. Его негромкий голос:

– Инструментальный блок уже удален из твоего сознания. Отдыхай. Шрам через сутки рассосется. Будешь спать. Спи, спи…

Боль утихает, на смену ей приходит сладкая истома.

– Время, – говорю я, с трудом ворочая языком, – сколько прошло времени?

– Двадцать четыре дня, – отвечает Давид. – Спи, спи…

Значит, сейчас июль, середина лета в Северном полушарии, думаю я и засыпаю.

Сплю долго, день и ночь. У современных людей, за редким исключением, потребность в сне невелика, четыре-пять часов. Дольше спят лишь дети и обитатели миров, где сутки много длиннее земных. Ну, разумеется, и те, чьи жизненные ресурсы мобилизованы для регенерации. Сейчас я вхожу в эту последнюю группу. Сон меня исцеляет, а кроме того, он путеводная нить, связывающая прошлое с настоящим – не долгие годы, что я провел в долине Нила, а мое реальное прошлое, жизнь, что приостановилась меньше месяца тому назад. События недавних дней опять проходят предо мной; я смотрю на буро-красную равнину из окна Марсианского Кабинета, обнимаю Тави в глайдере, застывшем среди льдов Панто-5, о чем-то спорю с Павлом – или не спорю, а что-то пытаюсь у него узнать. Что? Ответ услужливо подсказан сном: я не понимаю, отчего он вдруг согласился с проектом супериоров. Так внезапно, будто в нем сломалась какая-то пружина… Мы снова в Лоджии Джослина, стоим под его портретом, и я допрашиваю Павла: «Почему?.. Почему ты это сделал? Ты ведь Носферат! Знаешь, сколько весит твое слово? Больше Гималаев!» Он что-то бормочет, но так невнятно, что я не улавливаю сути. «Принц и Брейн… я должен… пробой во времени… ты ошибаешься, я – человек… я человек, Андрей…»