Ричард Львиное Сердце - Морис Хьюлетт

В Денвиче его встретила королева-мать. Он как будто не узнал ее.

— Сын мой! Сын мой, Ричард! — воскликнула она, опускаясь перед ним на колени.

— Встаньте, ваше величество! — просил он. — Мне предстоит много дел.

Как бешеный, помчался он в Лондон через серые равнины Эссекса, тотчас снова короновался, затем пошел на север со своими войсками, чтоб опустошить Линкольншир. Он срывал с лица земли целые замки, требовал безжалостной кары, невероятных даней и недоимок. Пробыв в середине Англии всего три месяца, он воздвиг там целый ряд костров дымящейся крови. Затем он совсем покинул этот край, таща за собой обобранных людей и отобранные деньги и оставляя воспоминание о каменном лице, которое смотрело все на восток, о безжалостном мече, о душе, витающей где-то в вышине. Сложилось предание, будто приходил в Англию какой-то рыцарь-великан, не говоривший по-английски, не делавший никому добра, бесстрашный, безжалостный, холодный, как чужая могила. Спросите англичанина, что он думает о Ричарде Да и Нет — и он ответит:

— О, это был король без жалости, без страха и любви. Не признавал он никого на свете — ни Бога, ни врага Господня, ни несчастных людей. Если страх Божий — начало премудрости, то любовь к Нему — венец ее. Как же король Ричард мог любить Бога, когда он не боялся Его? Как могли мы любить его, когда чересчур его боялись?

Ричард переправился в Нормандию. В Гонфлере его встретили любившие его. Но он отплатил им злом: он словно не узнал и этих людей.

Гастон Беарнец, сверкая радостными глазами, вприпляску прибежал на набережную, чтоб первому расцеловать его. Ричард, дрожа в лихорадке (или что-то вроде того), подал ему сухую, пылавшую руку, но не взглянул на него: он не спускал жадных глаз с востока. Де Бар, изменивший своим верноподданническим чувствам из любви к нему, не получил ни слова благодарности. Быть может, Ричард узнал хоть аббата Мило или хоть своего худощавого добренького капитана Меркаде; но ни тому, ни другому он не сказал ни слова. Друзья были поражены: перед ними была все та же блестящая оболочка короля Ричарда, но в ней поселилось что-то новое, ненавистное. В эгом они убедились на деле.

Предстояло совершить много славных дел — война, ассизы, подавление разбоев от моря до Пиренеев. И Ричард совершил все это, но, Боже, в каком ужасном и поспешном виде! Казалось, каждое необходимое деяние изводило его вконец, и никакое насилие не доставляло ему утешения. Казалось, он хотел прожить жизнь свою с отчаянной быстротой, стремясь скорее просто наполнить как-нибудь свое время, чем с пользой употребить его; он мчался к какому-то неведомому и ему одному известному концу.

После вторичного венчания на царство, его первым делом в Нормандии была осада пограничных замков, сворованных у него французами. Одним из них оказался Жизор. Ричард не пожелал приблизиться к нему, а как бы повел осаду из Руана, словно слепой, играющий в шахматы; большой замок сдался в шесть недель. Тут Ричард совершил еще одно дело, которое раскрыло глаза Гастону на его настроение. Он послал в дар старику-священнику церкви святого Сульпиция большую сумму; но ему сказали, что старик умер, и что почти весь храм Божий, в котором он отправлял службу, предан огню королем Филиппом. Лицо Ричарда вдруг потемнело, постарело.

— Так и я вижу отсюда самого Филиппа! — молвил он.

И сжег дотла, сравнял с землей замок Жизор, его церкви и жилища горожан. Он приказал, чтобы камня на камне не осталось — так и было сделано. Когда услышал об этом Гастон Беарнец, он щелкнул пальцами и сказал:

— Теперь я знаю, наконец, что терзает моего короля. Он видел свою утраченную любовницу.

В Нормандии Ричард поступал до того безжалостно, что по всему этому прекрасному герцогству распространилась страшная слава о нем как о чудовище. На крутом утесе Анделиса он выстроил громадный замок, повисший, как грозовая туча, над плоскими берегами Сены. Он дал ему название, совсем не подходяще к его лихорадочному настроению.

— Пусть здесь поднимется в один год Замок-Весельчак'. — приказал он. — Гоните на работу всех, до последнего, жителей Нормандии, если понадобится.

Он сам составлял все планы. Замок должен был быть всем скалам скала, оплотам оплот. Он называл его своим сынком, плодом его представления о смерти.

— Стройте моего сынка Весельчака! — восклицал он. — Пусть он родится таким же великим, каким я зачал его!

Так все и было. Когда все было готово, в ознаменование крестин своего детища Ричард повелел сбросить в ров французских пленников; и, говорят, его самого и его приспешников, как дождем, обрызгало кровью в то время, как они стояли над этой проклятой купелью. Он был, как сумасшедший: ничто не могло остановить его беснований, когда поднялся его сынок Весельчак. Впервые после его освобождения услышали все еще любившие его, помогавшие ему, как он смеялся:

— Клянусь Хребтом Господним! — кричал он. — Здоровенный грубиян народился у меня; и несладко будет от него французам.

Лицо его вдруг исказилось страданьем, и, зарыдав, он проговорил:

— У меня был сын, Фульк!

И грубиян же был Весельчак! Десять лет истязал он Филиппа. Под конец, как известно, он вел беспутную жизнь, служил врагам дома своего отца; но при жизни Ричарда он повиновался ему.

Ричард принудил Филиппа заключить перемирие на несколько лет и двинулся в глубь Турени, затем — в Анжу, но не для того, чтобы сидеть там смирно. Никогда он не знал покоя; казалось, он не знал и сна, не знал никакой отрады. Он ел с жадностью, но никогда не досыта; пил много, но никогда не допьяна; он пировал, но не чувствовал веселья; охотился, сражался, но все безрадостно. Он наотрез отказался повидаться с королевой, которая в то время находилась на юге, в Кагоре.

— Она мне не жена! — крикнул он. — Пусть себе отправляется домой!

Самые соблазнительные послания то и дело присылались к нему через самых соблазнительных посланцев от его брата Джона, Мы, мол, оказали тебе такую-сякую добрую услугу в Лачгедоке: того-то повесили, этого наградили. Так что же скажет на все это наш любезный брат и повелитель? Братец Ричард каждому говорил одно и то же.

— Пусть май любезный братец сам придет ко мне.

Но любезный братец так и не явился.

Никто не знал что делать с королем. Никому он ничего не говорил про свои дела; никто не осмеливался с ним заговорить. Аббат Мило так пишет в своей книге:

«Король Ричард вернулся из Штирии, как человек, который восстал бы, принес с собой замогильные тайны шепчущих привидений и погружался в них. Словно червь какой подтачивал его жизненные силы или прогрыз дыру у него в мозгу. Не знаю, что за дух, кроме дьявола, мог им овладеть. Знаю только, что он ни разу не посылал за мной, чтобы следовать моим указаниям в духовных делах, — ни за мной, ни за каким-либо другим духовным лицом, насколько мне известно. Он ни разу не приобщался, и, по-видимому, не ощущал в этом потребности, а, в сущности, он очень в этом нуждался».

В таком-то состоянии, словно кем-то бешено подгоняемый, прожил Ричард три года — таких года, что и одного было бы довольно, чтобы извести всякого другого, обыкновенного человека. Но в нем огонь все еще пылал на свободе: его глаза ярко горели, его ум был остер, а голова свежа (когда он давал им волю). Какая у него была тогда цель жизни? Сама смерть, по-видимому, смотрела косо на такого человека. Или, может быть, она считала его своим хорошим сборщиком душ? Только два обстоятельства были совершенно ясны: он посылал в Рим гонца за гонцом и вернул своей супруге взятое за ней приданое. Это могло означать лишь развод или решение оттолкнуть от себя жену. Несомненно так и поняли сторонники королевы. Но она сама все еще жалостно цеплялась за трон; и чем сильнее была ее надежда, тем больше разрасталась ее сторона.

Как бы то ни было, а приверженцы королевы гнездились в Аквитании и в Лимузене: под общим стягом собрались все мятежные вассалы в этом герцогстве. Сам принц Джон засел с Беранжерой в Кагоре, покусывая ногти по своему обыкновению. Одним глазом он подстерегал, как бы Ричард не вздумал ему мстить, другим поглядывал, не идут ли посланцы от французского короля с мирными предложениями.

Джон не дерзал выступить открыто против брата, но не решался и поднять оружие за него. Поэтому он выжидал. А конец-то был недалеко.

В тех краях душой всех козней стал граф Евстахий де Сен-Поль: он успел уже сделаться почти тридцатилетним беззаветным ловкачом. Его шпионы отлично извещали его о невозможном состоянии Ричарда. Он знал про посольства в Рим, про безумные, смертоносные поры про припадки угрюмости и упорного молчанья, про кутню без веселости, про напрасную трату сил этого подкошенного анжуйского великана.

«В один из таких сумасбродных дней мой враг может хватить через край», — рассуждал Сен-Поль и соответственно подготовлял ловушку. Овладев двумя замками в холмах Лимузена, он укрепил их хорошенько, а между ними была втиснута деревня Щалюз.