Ревет и стонет Днепр широкий - Юрий Смолич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Слово имеет товарищ Коцюбинский. Из Сто восьмидесятого полка.
5
И вот Юрий, пошатываясь от волнения и слабости, вышел на импровизированную трибуну — несколько досок, положенных на козлы у выхода на арену. Доски помоста качались под ногами при каждом движении, но Юрию казалось, что это качается, кружится весь огромный купол цирка: ярусы как бы закручивались вверх спиралями, спирали эти тоже извивались и вибрировали — от движения тысяч лиц над барьерами. Что же сказать? О чем говорить? Юрий не успел обдумать ни своего выступления, ни темы, которая волновала сегодня митинг. Какая тема? Ax, национальное самоопределение, социалистическая революция и украинцы…
Вдруг откуда–то сверху, с верхних ярусов, раздалось:
— Братцы! Да это же наш Коцюбинский! Живой! Из тюрьмы! Товарищ Коцюбинский, привет!..
Там, на верхнем ярусе, собрались, очевидно, однополчане из разоруженного после июльских событий 180–го полка.
Сверху послышались аплодисменты, и их подхватили тут и там.
И сразу же Юрию стало легко: свои! Тут были свои! Следовательно, и вообще он был среди своих…
И Юрий начал.
— Громче! — сразу же послышались выкрики.
В самом деле, голос у Юрия был слишком слаб после двух с половиной месяцев заключения и десяти дней голодовки, за эти несколько дней после голодовки он еще не успел оправиться.
Но Юрий собрал все силы, которые имел, — а их внезапно оказалось вполне достаточно — и вдруг заговорил громко, заполняя своим голосом весь огромный купол цирка.
Он начал снова:
— Товарищи! Вы услышали только что из уст предыдущего оратора немало красивых слов…
Он начал на украинском языке — и это сразу же вызвало расположение аудитории: по ярусам прокатился одобрительный гул.
— …долой буржуазию, долой империализм! Какие это верные и прекрасные, дорогие нашим измученным солдатским, пролетарским сердцам слова…
Аудитория притихла, и тогда Юрий вдруг бросил в зал:
— Но кто говорил? Эти слова произносил их высокоблагородие полковник Муравьев — кадровый офицер царской армии, известный монархист и шкура, который в свое время, до революции, вот этими самыми своими руками, которыми он тут так размахивал, выбил не один десяток зубов бессловесным нижним чинам…
Рев возмущения с грохотом прокатился по ярусам вниз, но Юрий не остановился, только закричал еще сильнее:
— Тот самый Муравьев, который организовывал «ударные батальоны смерти» — во имя войны до победного конца, друг Керенского и холуй Корнилова…
Зал ревел, но Юрий уже не останавливался:
— Теперь он объявил себя левым эсером и предлагает себя в вожди революции, потому что лавры Керенского или Корнилова не дают ему покоя: он сам жаждет быть вождем!
Аудитория вдруг притихла, люди умолкли — они хотели услышать, что дальше скажет оратор.
А Юрий, тоже понизив голос, говорил:
— Я не обладаю таким послужным списком, как их высокоблагородие товарищ Муравьев…
По залу прокатился смех.
— …и, ясное дело, не такой герой. Я только рядовой большевик, в июльские дни сражался здесь, на Литейном, на баррикадах с моим Сто восьмидесятым полком…
— Верно! Правильно! Ура Коцюбинскому! — послышалось сверху, где сидели его однополчане. Тут и там снова вспыхнули аплодисменты.
— И сюда я пришел прямо из каземата Инженерного замка, где просидел два с половиной месяца, по приказу сатрапа Керенского — дружка полковника Муравьева…
Теперь аплодисменты дружно прокатились по всему залу. Их сопровождали возгласы:
— Долой Керенского!.. Долой Муравьева!.. Ура Коцюбинскому!.. Это тот, который выдержал голодовку!.. Ура героям революции!..
Юрий говорил:
— И я такой же украинец, как и все вы, собравшиеся здесь, чтобы поговорить о судьбе нашей родины, нашего народа — о нашем с вами участии в социалистической революции. Мы должны и у нас на Украине завоевать власть Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, а не националистической, сепаратистской Украинской центральной раде…
Зал клокотал, но сразу же и затихал — каждому хотелось услышать, что будет сказано дальше.
— Так вот, — сказал уже совсем негромко, но теперь его уже слышали все, Коцюбинский, — и давайте поговорим об этом. Потому что всем нам в скором времени возвращаться на родную Украину — и кому же, как не нам, солдатам и матросам, повести за собой весь наш трудовой народ на борьбу за власть Советов?
Зал притих совсем: слышно было, как высоко вверху, под куполом, потрескивали, вспыхивая и пригасая, большие дуговые электрические фонари.
— Какие задачи стоят перед нами сейчас, когда решаются судьбы революции? — спрашивал Коцюбинский у аудитории, спрашивал спокойно и рассудительно, словно вел обыкновенный разговор, и отвечал: — Во–первых, интернациональное единство всех пролетарских сил. Во–вторых…
6
Это было страшно и могло привести к катастрофе, но это было все–таки именно так: в минуту, когда решались судьбы самой революции, в киевской партийной организации не было единства, a ее руководящй центр не знал, что делать, и был, собственно, бездеятельным.
Юрий Пятаков, как всегда, кипятился.
— Это авантюра! Это бланкизм! — вопил он.
Речь шла о том, что Шестой съезд партии нацеливал пролетариат на вооруженное восстание.
Заседание проходило не в комнате номер девять в Мариинском дворце, как всегда, а — с целью конспирации — в помещении профсоюза портных, на углу Бибиковского бульвара и Крещатика.
Была уже поздняя ночь, но обе руководящие партийные инстанции — Киевский городской комитет и комитет областной организации — собрались почти в полном составе. Позиции областкома поддерживало лишь меньшинство городского комитета.
Евгения Бош заявила:
— Областком объединяет четыре губернии. Областная конференция закончила свою работу — и все партийные организации области, кроме Киевской, постановили принять решение съезда и Центрального Комитета к неуклонному исполнению: восстание!
И Пятаков сразу же заладил спор:
— Всемирная революция еще не назрела! Захват власти путем вооруженного восстания обречен на неудачу! Во имя сохранения активных сил пролетариата и во избежание компрометации самой идеи социальной революции среди масс…
Примаков вспылил:
— Довольно фраз! Остановите фонтан вашего красноречия! Армия жаждет восстания — и либо мы ее поведем, либо она восстанет без нас!
Примаков говорил от армии и сам был в военной форме: после июльских событий большое количество большевиков по поручению партии пошло добровольцами в армию — для организационной работы. Примаков вступил солдатом в Тринадцатый пехотный полк.
